Вчера мать перенервничала, да и Пашка испугался. Но сегодня… сегодня от вида Оли стыла кровь.

Даже на Пашку, с которым всегда была нежна и ласкова, Оля не реагировала.

Спустя час вернулся отец. Крикнул из кухни требовательно:

– Завтрак сегодня будет или как?

Мать, тяжело вздохнув, пошла на кухню. Накрыла на стол, сама есть не стала. Отец с Пашкой тоже завтракали без аппетита, молча.

– Может, надо Олю кому-нибудь показать? – спросила она робко.

– Что значит – показать? – буркнул отец, посмотрев на нее из-под насупленных бровей. – Она что, картина? Что её показывать?

– Ну, врачу какому-нибудь… Коля, с ней что-то неладное…

– Блажь это всё и дурость. Разбаловала ты её.

– Она молчит…

– Вот и ты молчи! – рявкнул он. – Не хватало ещё сор из избы выносить. И так она нас осрамила… перед людьми стыдно. Ещё давай пусть все решат, что у нас дочь спятила.

– Но…

– Нет, я сказал!

Мать убрала после завтрака кухню, вымыла посуду, потом отправилась на задний двор, где затеяла стирку. Старая машинка, купленная ещё в первые годы замужества, сломалась, и стирала мать на руках, шоркая рубашки мужа о ребристую поверхность доски. Слезы, горько-соленые, крупными каплями падали в таз и растворялись в пенной воде. Но со стороны никто бы и не догадался, что она плачет. За все годы мать научилась плакать неслышно и незаметно, украдкой, между вереницей бесконечных дел, так, чтобы не пугать детей и не злить мужа…

***

Оля проспала почти сутки. Хотя мучительное забытье, в которое она провалилась, нельзя было назвать сном. Однако оцепенение её отпустило. Может, и зря, потому что стало так больно, что терпеть невмоготу.

С чумной головой она поднялась с постели. Пить хотелось немыслимо, аж губы спеклись. В один глоток она выпила почти весь чай, что вчера оставила на прикроватной тумбочке мать. На секунду полегчало. И вдруг её накрыло приступом тошноты. Таким внезапным и сильным, что она, зажав рот, еле успела выбежать во двор. Там её вывернуло прямо в кусты смородины. На шум проснулась мать – она всегда спала чутко. Накинув халат, вышла на крыльцо.

– Доча, – позвала её шепотом.

Увидела Олю, привалившуюся к стене дома, даже не бледную, а какую-то землистую, и дыхание перехватило.

– Доча, скажи что-нибудь…

– Что? – шевельнула она бескровными губами.

– Доча, ты нас так вчера напугала.

Оля молчала, прижимаясь спиной и затылком к шершавым доскам.

– Как ты себя чувствуешь?

Оля хотела что-то сказать, но тут снова метнулась к кустам. Затем, окачиваясь от слабости и утирая губы тыльной стороной ладони, она снова привалилась к стене.

Мать долго молчала. Потом произнесла дрожащим шепотом:

– Доча… ты… господи, нет… – снова замолкла, словно набираясь сил. – Доча, ты беременна?

26. 26

Мать придумала поездку в соседний город к своей дальней родственнице. Целую историю для отца сочинила, чтобы не только отпустил, но и разрешил взять с собой денег побольше. Пойти ведь придётся к платному врачу, ещё, возможно, узи делать, а, возможно, и не только узи... О том, чтобы обратиться в местную поликлинику, мать и мысли не допускала.

– Ты что! – шептала она, делая страшные глаза. – А если вдруг ты, не дай бог, беременна! Об этом же сразу все узнают. Слухи пойдут… Отец узнает и…

Мать прижала руки к груди и, выдохнув, произнесла:

– Ох, я даже думать об этом боюсь… Оль, нам ведь тогда с тобой обеим конец…

С утра пораньше они сели в рейсовый автобус, идущий до Копищево. Мать всю дорогу скорбно молчала, иногда тяжело вздыхала, жмурилась и беззвучно что-то нашептывала, как будто молилась.
Оля и сама нервничала не меньше, пока её не укачало. Два часа пути показались сущей пыткой. В автобусе было душно, воздуха не хватало катастрофически, пот лил ручьем, а перед глазами летали мушки. Но хуже всего – запахи. Пахло бензином, потом, пылью, чьими-то приторными духами, чесночной колбасой, и вся эта смесь вызывала постоянные приступы тошноты. Как ещё её не вырвало…