– К нам направляется Гарри Бичем с очередной порцией яблок, – говорила она. – Сомнений нет, он куда более расчетлив и хитер, чем мне думалось. Берет быка за рога: как только тебя увидел, сразу взялся ухаживать, чтобы не упустить. В наших краях молоденькая девушка – редкость: не успела приехать – глядишь, ее уже заарканили.

– Ты, тетушка, должна его предупредить, что я страшила: пусть и впредь возит яблоки за двенадцать миль, но только под свою ответственность, а иначе он меня увидит и огорчится, что все труды были впустую. Хотя нет, лучше меня не описывать, а то яблоки закончатся раньше времени, – отвечала я.

Тетя Элен, искусная рукодельница, полностью обшивала бабушку и себя. Теперь она и для меня шила какие-то наряды, но я не должна была их видеть до особого случая. Тетя Элен готовила приятный сюрприз и перед каждой примеркой не ленилась тщательно завязывать мне глаза. Пока бабушка с тетей были заняты по хозяйству, я, прикованная к постели, взахлеб зачитывалась содержимым своего книжного шкафчика.

То удовольствие, почти до боли утонченное, которое я извлекала из книг, и прежде всего из австралийской поэзии, не поддается описанию. В ограниченном крестьянском мирке Поссумова Лога я была лишена общения с людьми взыскательными и образованными, готовыми говорить о том, что мне дорого, но теперь нашла единомышленников, нашла себе компанию.

Причудливая магия необъятных просторов буша, дыхание широких, залитых солнцем равнин, звон бивачных колоколов, позвякивание цепочек между ремешками конской сбруи – все это, прилетая на крыльях сумеречного бриза, вошло в плоть и кровь здешних жителей и запечатлело свою повесть в сердце каждого, равно как и в моем. Им понятны красоты звездных небес, мощное чудо океана, ворожба громовых раскатов, а недвижная насыщенность закатного часа нашептывала им не только характер завтрашней погоды, но и нечто большее. Ветры и дожди говорили на одном языке с Кендаллом[18], а ведь он тоже испытал муки одиночества. Гордон, со своим печальным-печальным гуманизмом и горьким разочарованием, протянул мне руку и увлек за собой. Оставалось сожалеть лишь о том, что мне не суждено их увидеть – Байрона, Теккерея, Диккенса, Лонгфелло, Гордона, Кендалла, ибо те, кого я любила, уже мертвы, но – сладостная мысль! – Кейн, Патерсон и Лоусон[19] еще живут среди людей, дышат одним с ними воздухом… и ведь двое из них – мои соотечественники, австралийцы!

С новым рвением я постигала строгий реализм и проникновенность Лоусона, наслаждалась ароматами жизнерадостной стороны благоразумной жизни Патерсона под солнечным небом, которое он живописал величественными, властными мазками. Я заучивала их стихи наизусть, всем сердцем, и в это славное голубое вместилище, где хранятся многие приятные мечты юности, бережно опускала надежду на то, что в один прекрасный день смогу пожать руку каждому из них и прочувствовать, познать невыразимый покой и сердечное отдохновение в компании единомышленников.

Перед возвращением в Каддагат дядя Джулиус ненадолго завернул в Сидней, пообещав быть дома на первой неделе сентября в компании Эверарда Грея. Этот молодой джентльмен всегда приезжал в Каддагат на Рождество, однако на сей раз, едва оправившись после болезни, он решил для разнообразия нагрянуть пораньше. Я была о нем наслышана и с любопытством ожидала встречи. Приемный сын моей бабушки, он осиротел со смертью родителей, аристократов-англичан, которые оставили его на попечение дальних родственников. Те оказались преступно неразборчивы в средствах. Откопав какую-то нестыковку в документах, понятную только стряпчим, они лишили его всей собственности и бросили на произвол судьбы – барахтаться или тонуть. Бабушка его отыскала, вырастила и отправила учиться. Из всех возможных профессий он выбрал юриспруденцию и теперь слыл наиболее перспективным молодым барристером Сиднея. Приемная мать гордилась им необычайно и любила его, как родного.