– Эй, Лапина, ты любуешься, что ли? – Насмешливый голос только нервирует еще больше.

– Было бы на что, – отзываюсь тем же тоном, набираю в легкие побольше воздуха и резко втыкаю иглу.

– Твою мать! – рявкает Антон и дергается, а я со страху выпускаю из рук шприц. Он так и остается торчать в упругой ягодице мажора.

Еще в детстве, года в три, у меня была двухсторонняя пневмония. Родители думали, не выживу, но я оказался гораздо выносливее. Столько уколов, что любой человек в белом халате до сих пор вызывает у меня нервную дрожь. А инъекций вообще боюсь. Панически. До трясучки. Но облажаться перед Лапиной боюсь не меньше. Она ж не простит. Прокатится катком по самолюбию.

Стою у кровати, дышу часто и глубоко. Терпеливо жду, когда уже все случится, но эта дура специально медлит.

– Эй, Лапина, ты любуешься, что ли? – пытаюсь скрыть страх за усмешкой.

– Было бы на что, – отзывается тем же тоном

Игла вонзается в тело, а меня едва не подбрасывает от панического ужаса. Все как всегда, надо только дышать ровно, но не получается.

– Твою мать! – рявкаю и по инерции подаюсь вперед, едва не падая на кровать.

– Ой, – слышу за спиной и нервно сглатываю. Что-то мне это не очень нравится. От слова совсем.

– Что, блядь, за «ой»? – оборачиваюсь и перехватываю испуганный взгляд Яны. Так, вот теперь еще страшнее становится.

– Не двигайся, – успокаивает она меня и медленно приближается. – Дай я доделаю.

– В смысле «доделаю»? – подозрительно прищуриваюсь, еще не до конца осознавая масштабы трагедии.

– Ты дернулся, и шприц вырвался у меня из рук.

– Только не говори, что он все еще во мне.

Лапина поджимает губы, сдерживая смех, и кивает. Да пиздец. Жаркая волна прокатывает по телу, а следом за ней выступают липкие мурашки. Надо же было так влететь. И не вырваться отсюда.

– Косорукая, – цежу сквозь зубы и внутренне дрожу. – Вытаскивай.

– Не шевелись.

Замираю и едва заставляю себя дышать. Яна давит на поршень, вливая в меня какую-то дикую смесь. Больно пиздец как, но больше страшно. Вот вроде башкой все понимаю, а победить детские страхи так и не получается. Инъекции – величайшее зло, которое может со мной произойти.

– Что ты такой впечатлительный? – приговаривает Лапина, а я неожиданно ловлю себя на мысли, что меня отпускает. От ее голоса становится спокойнее.

– Это ты изверг, – выдавливаю из себя вместе со скупой улыбкой. Может, и не все так плохо, как казалось на первый взгляд.

– Вот и все. – Она прижимает место укола и натягивает штаны. Вроде пережил и почти не опозорился.

Забирает садистские атрибуты и идет к двери. Провожаю взглядом и осторожно присаживаюсь на кровать. В правой ягодице горит и пульсирует. Вот еще не хватало. Пиздец. И жрать охота. И телефон не могу использовать. Ложусь на кровать и обреченно смотрю в потолок. Что мне еще остается?

Перед глазами Яна, такая она стала… воссоздаю в голове ее образ и улыбаюсь. Красивая и светлая. Хотя она такой и была. Переношусь в прошлое на несколько лет. Лапина… смешная такая, с двумя косичками и огромными голубыми глазами. Очки эти ее и брекеты. Но ничто не портило ее. Фарфоровая статуэтка – это про Яну. Красивая, но недоступная.

А я? А что я мог ей дать? Моя душа насквозь прогнила и погрязла в пороке. Деньги, власть, секс. Все это я познал в полной мере еще в четырнадцать и с каждым годом становилось только хуже. Я не хотел ее пачкать. Грязь клубилась вокруг меня. По-другому было нельзя. Не в моем мире. Приходилось соблюдать жесткую дистанцию. И пацанов держать в тонусе, чтобы никто не смел прикасаться.

Я над ней издевался и насмехался, а она в любви мне призналась. И поцеловала. Сама. На выпускном. Так робко и неумело, а я не принял ее любви. Минет в школьном туалете – вот мой потолок, а не чистые девочки. Она увидела… так не кстати вошла и все поняла. Так было лучше для всех.