Воды живительной глоток
Направит в клапаны и фильтры
И кислород подаст в чертог
Через систему трубок хитрых.
Устав от трюма корабля,
Они зевают от Америк,
Им грезится Лазурный берег
И Елисейские поля.
Прилизан каждый лепесток
И одуряющ пряный запах…
Вдруг показалось: это – Запад,
А где татарник – там Восток,
Восток с дикарской простотой,
Наложниц визгом, бурей пыльной,
С бескрайностью и теснотой
И горечью степной ковыли.
Татарник же – бунтарь, изгой —
Стоит уверенно, степенно,
Как хан Чингиз, готовый в бой
Послать послушные тумены.
Цветы, татарник и забор —
Мне кажется, что это символ
Того, как бесконечный спор
Ведет сама с собой Россия.
7 ноября.
Старуха
Р. А. Брандт – с любовью.
На парковой скамье сидит старуха.
Она сидит так каждый божий день.
Не замечая, слякоть или сухо,
Как будто у нее нет больше дел.
Она сидит, прямая, как напильник.
На голове чудовищный берет.
На ботиках ухоженных ни пыли,
Ни пятнышка за уйму долгих лет.
А пальцы у нее как корни сныти.
Писать, такими? Шить? Избави бог.
Такими можно только, извините,
Толочь картошку да лущить горох.
Из не-пойми-чего – цыплячья шея.
Не шуба, нет, – доха?
Нет-нет, – салоп
Из богом позабытого музея.
Он в три обхвата, как цыганский гроб.
Она сидит упрямо и безмолвно
И не мигая смотрит лишь вперед.
В руке платок. Мужской. С каймой лиловой.
И сжатый рот характер выдает.
Да, много повидали эти руки.
Но шуба! Но берет! Осанка! Взор!
В них прошлое страны, а не старухи,
Как в стуке костылей – бряцанье шпор.
Что держит ее здесь? Какая жила?
Конец не страшен. Страшен лейтмотив.
Она своих давно похоронила,
Теперь совсем одна. И не уйти.
Она встает внезапно, с силой новой.
Тверда нога и вытянут носок.
И с дерева за нею лист кленовый
Слетает вниз и чуть наискосок.
Ноябрь, 14.
2018
Гадалка
Мне цыганка по руке гадала.
Говорила складно, нараспев.
Говорила о дороге дальней,
Про казенный дом и даму треф.
Глазом на меня она косила.
Не коси!
Правдива ворожба.
Вот она идет из магазина,
Моя дама треф, моя судьба.
08.01.
Запоздалое
Мы собираем яркие мазки
Прошедшей жизни в серенькую клетку,
Как нищий собирает медяки
В расстеленную под ноги газетку.
Со временем мазков – невпроворот.
Но вот что с каждым годом все яснее:
Количество мазков таких растет,
Но каждый по отдельности тускнеет.
Наверно, есть неписаный закон
Лимита интенсивности событий.
Не мы решаем —
Нам диктует он,
Запомнить крепко или же забыть их.
Иная жизнь – кипение, восторг!
Поездки, страны, пляжи, море женщин…
Глаза не могут высмотреть итог:
Пуантилизм и головокруженье.
Напротив, – нелюдим, анахорет,
Макает в кофе высохшую пышку,
Но разговор с ним через много лет
Ты помнишь как невиданную вспышку.
Я, вам поведав тяготы души,
Готов раскрасить мир вокруг и лица.
Цветные очинил карандаши.
Одна беда —
кончается страница.
4—7 января.
Кузнечик
Маленький кузнечик цвета хаки
Мне отважно прыгнул на ладонь.
В летном шлеме, будто Коккинаки,
Или Бельмондо в своем ландо.
Отогрелся, подождал немного
И пошел, усами шевеля,
Словно Ливингстон в верховьях Конго:
Вот открытий полная земля!
Самоучка, маленький старатель
Без подсказок, лживых и пустых.
Милый, мы троюродные братья!
Может быть…
И след его простыл,
Растворился в запахах и звуках,
Чем богат июльский травостой…
Он еще расскажет своим внукам
О ладони,
теплой и простой.
20.01
Раскаяние
Сказал: «Ну, все», – и в дверь плечом,
Оставив недопитым кофе,
И стало зло и горячо
От половодья кислой крови.
Потом вернулся.
Утром рано.
И встал, сминая тонкий шелк,
Свою небритость проверяя
О сочный персик ее щек.
Новогодняя ночь.
Брошенные женщины
Брошенные женщины
В чем-то обезличены:
Годы приуменьшены,
Беды возвеличены.
Брошенные женщины,
Жертвы своей скромности.