Нет необходимости подробно говорить, как это было воспринято им, семьёй. Его утешало лишь, что коллеги и друзья подшучивали над курьёзом в основном беззлобно. А наш всегда остроумный товарищ по работе Михаил Махлин даже написал ему стих, где косвенно назвал казус демаршем против обозревателя, подсластив пилюлю комплиментами, включая и за то, что Борис, сам недавно закоренелый холостяк, теперь щедро женит друзей. Были там и такие строки:

Жизнь мнёт его и сяк, и так.

Но добр всегда наш сват и сводник.

Да и в работе он мастак,

Невыездной международник.

В Советском Союзе к категории лиц, которым не разрешалось выезжать в капиталистические страны, официально относились миллионы граждан. В основном это были носители секретов – работники оборонной промышленности, науки, техники. Плюс уголовники и душевнобольные. Из обычной среды попасть в категорию отказников было крайне нежелательно, даже позорно. Мол, есть здесь какая-то червоточина, «то ли он шубу украл, то ли у него украли». Для кого-то это оборачивалось жизненным крахом.

Борис о возможных здесь для него подвохах догадывался с юности. Став же востребованным журналистом, к тому же давно выездным во все страны социализма, логично полагал, что те подвохи приглушены или отпали. Вообще же при важных поворотах в жизни подстраховывался. Так, из дневника узнаю: в 1973 году Борис, прося руку и сердце у Елены Леонидовны, будущей жены, счёл себя обязанным поставить её в известность, что с ним она, пожалуй, никогда не побывает в мире капитала. «Много ругаешь капиталистов и они к себе не пустят?» «Да нет, оттуда уже были гостевые намёки, но явно с намерением умастить». И открыл ей то, о чём знали во всё мире только трое – он, его мать и сестра. Здесь целый шлейф собственных и казённых «загогулин», очень характерных для понимания духа советского тоталитаризма и первых шагов постсоветской демократии.

Есть у Бориса стихотворение Мой рок, где речь идёт о его драматических неурядицах. Начинается со строфы:

Раз в пять-шесть лет неумолимо

Трясёт меня, как грушу, зло.

Потом годами ходит мимо,

Но глядь – и снова забрело…

Так или иначе каждый попадает в жизненные переплёты. Но у автора этого сборника, кажется, есть повод говорить о них с большей неприязнью. Причём, без какой-то мистики; всё происходящее описано правдиво, конкретно, может служить надёжным документом, чуть ли ни как у пушкинского Пимена.

Борису было лет шесть, когда его, точнее всю семью, жившую в селе Благодатное Ставропольского края, потряс первый неблагодарный удар: однажды ночью какие-то мрачные дяди с пистолетами под плач мамы и испуганной детворы уводят из дому отца. То был один из арестов «врагов народа» в ходе начавшихся в СССР массовых репрессий. Как потом стало известно, отца и его друга Ненаша жестоко пытали, но они не подписали ложных наветов на себя и в конце концов оказались на воле. Отец, недавно здоровый молодой мужчина, вышел из застенка почти инвалидом и не мог, как прежде, подбрасывать детей выше головы и ловить их под радостный ребячий визг. Когда фашистская Германия напала на СССР, отец добился отправки на фронт добровольцем, где он, старший политрук, погиб, поднимая бойцов в атаку в мае 1942 года под Керчью. Трагедия случилась ровно через шесть лет после нелепого ареста его как «врага».

Он жил и ушёл из жизни в 35 лет преданным патриотам. Свидетельством тому стали даже имена, оставленные в наследство детям: имена в духе энтузиазма первых сталинских пятилеток, когда входили в строй самая крупная в Европе Днепровская гидроэлектростанция, первые в стране тракторные, автомобильные, радиотехнические и другие заводы. В моде той поры многие родители называли новорождённых то «Трактор», то «Гэс», а то и «Энгельсина». Парторг машинотракторной станции ставропольского села Сотниковское Василий Рачков дал дочери имя «Владилена» (от Владимир Ленин), а сыну придумал вообще неслыханное имя