Николенька замешкался, засмотревшись на голубое небо, нежные верхушки деревьев, трепещущие от легкого ветерка. И вдруг вздрогнул от внезапно засыпанной ему за ворот малины.

– Ау-ау-ау-ау! – разносилось уже с другого конца сада.

Прервал эту милую беготню громкий крик мадемуазель Жюстин:

– Детки, Ви что-то долго шалить. Обедать! Бис-тро, бис-тро!

– Ау-ау-ау-ау! – реяло, перекрывая резкие звуки, по дорожкам, беседкам и павильончикам…

Обед проходил чопорно и неторопливо. Надежда сидела за столом и почему-то краснела, теребя скатерть, и намеренно не обращая внимания на Коленьку. И он также смущался и отвечал всем невпопад на вопросы, относящиеся к нему. Может, здесь уже разыгрывалась некая интрига?

После обеда в доме отдыхали. Молодежь, уединившись в гостиной, стала разучивать фортепьянный концерт Моцарта в четыре руки. Наденька не была блестящей исполнительницей, техника ее желала лучшего. Но в душе ее жила внутренняя музыкальность. Она всегда выручала в самых критических случаях. Вот и сейчас, Николя два раза подряд поправил ее: брала быстрый темп. Она нервничала и озорно била его по тонким длинным пальцам. Он погрозил ей. Оба лукаво улыбнулись. Наконец-то устали.

– О, руки болят!

– С чего бы это? Доставалось за твои ошибки мне. Но так уж и быть, пожалею тебя.

– Да-да, стоит пожалеть.

– Хочешь, почитаю стихи?

Наденька очень серьезно посмотрела на друга и кивнула головкой. Встав в позу артиста, Николенька начал читать, помогая себе выразительной жестикуляцией. Плавные, мелодичные обороты плыли по залу, наполняя его, то шорохом травы и деревьев, то шумом ветра. Руки жили своей, особенной жизнью. Белые, узкие ладони раскрывались, устремляясь вверх, в полет, и падали, переполненные болью и горечью, словно старые, отжившие свой век, люди. Глаза, полные блеска, казалось, метали громы и молнии. То был необыкновенный, талантливый спектакль. Наденька, как завороженная, поглощала виденное.

Когда юноша закончил и взглянул в лицо девушки, он поразился. Столько невыразимой грусти было в ее глазах!

«Восхитительная девочка, почти дитя, всего лишь шестнадцать, а сколько уже ума, тонкости, чувства!» – удивился он.

Сначала она, молча, всхлипывала, вытирая глаза и хорошенький носик кружевным платочком, потом, смущаясь временной слабости, пролепетала:

– Зна-ешь, я бо-юсь слушать стихи. Они так необъяснимо волнуют меня. Т-а-а-ак волнуют… Но все-таки я их люблю…

– Я и не знал, что ты такая впечатлительная… И, видимо, мечтательница…

– Мечтательница? Может быть… Летней ночью, бывает, открою окно или выйду в сад и, кажется, взмахну руками, как крыльями, и улечу. И полечу, полечу над землей… Холодный воздух обжигает, бодрит. Простор, свобода и я. Ночь для меня перенасыщена тайной. Я слышу все шорохи, всех и все люблю и все любят меня…

И вдруг, вновь заплакав, Надюша заспешила к балкону. Он устремился за ней, не понимая, как ее успокоить.

– Ну, пожалуйста, перестань, иначе я тоже загрущу… – прошептал он задушевным, согревающим голосом.

Наденька грустно улыбнулась:

– Все, я уже спокойна. А что ты сейчас читаешь?

– Достоевского…

– А я, представь, Тургенева. Меня поразил у него один рассказ и его манера описывать жизнь человека по внешним впечатлениям. Понимаешь, молодой писатель несколько раз встречал некую, понравившуюся ему, девушку в разных ситуациях. То она была счастлива, то очень несчастна, а то и того хуже… Все это она не объясняла ему, он улавливал своей тонкой душой. И, в итоге, я почувствовала, что лучше и описать нельзя ее трагедию…

– Ты удивляешь меня…

– Чем же, слезами? Ах, Николя, я хочу в Грецию!… Увидеть Афины, Парфенон… – вдруг перевела она разговор на другую тему.