Хотя мне и самой надоело. Надоело метаться, надоело вечно падать и, сцепив зубы, подниматься. Надоело ненавидеть себя, издеваться над телом. Вечно корчиться на полу, задыхаясь. Умирать, умирать, умирать и каждый раз зачем-то снова рождаться. За что мне именно эта судьба? «Знаешь что, – в мыслях обратилась я к серому небу, – я сейчас просто пойду, куда глаза поведут, и если ты не приведешь меня к чему-то важному, не покончишь с моей гребаной бессмысленной жизнью, клянусь, я сделаю это сама. Либо спасай меня, либо я прокляну и тебя, и этот город напоследок».

И пошла. Не знаю, сколько шагов успела сделать, и в чьи дворы завели меня ноги, когда ни с того, ни с сего сердце разорвалось на куски.

Что за черт? Я очнулась от забвения и обнаружила, что щеки отвратительно мокрые, а нос и горло забиты слизью. Это полная ерунда в отличие от того ужаса, который разворачивался прямо у меня на глазах. Приехали. У меня, конечно, бывали дереализации, но это уже конкретный глюк. Походу, пора наконец к психиатру или вызывать скорую.

Неуверенными шагами подошла ближе. Дураку понятно, что надо бежать, запереться дома, достать пиво или что покрепче и забыться в первой попавшейся под руку книжке, потом принять снотворное, а на утро убедить себя, что все приснилось. Но нет, мне надо было идти, всматриваться, запоминать. Казалось, само небо насмехалось: «Ты же просила что-то важное, так вот смотри, ничего важнее этого кошмара сейчас быть не может».

Я тяну с описанием открывшейся мне картины не из вредности или страха и уж точно не для интриги, просто не знаю, как бы подобрать нужные слова. Вроде двор как двор, ничего необычного. Но если расфокусировать взгляд или, как я, при кошмарном зрении не носить линзы, если смотреть как бы сквозь него, как на те волшебные узоры из детских журналов, то этот двор будто покрывается дымкой или туманом, теряя всякий цвет. Люди, сидящие у подъездов, гуляющие с собаками, курящие и спешащие домой, начинают выглядеть бледными, худыми, полупрозрачными, с глазами, обращенными внутрь себя. Они отчаянно горбятся, будто пытаясь закрыть от мира грудную клетку. Прямо-таки живые мертвецы. И казалось, вовсе не замечают, что на самом деле их уже нет. Пока я стояла и смотрела, стало не просто тоскливо, а остро захотелось прямо там лечь на землю и позволить туману забрать меня, сделав такой же полупрозрачной, полусуществующей. При чем я, привыкшая жить с вечной тоской по неизвестному, пустотой и мыслями о бессмысленной бренности жизни, точно знала, что на этот раз чувство навязанное, будто со стороны. Оно было не моим, исходило не от меня. Как эмпатия, только гораздо, гораздо сильнее. Точно само небо или город, или только этот двор, а, может быть, все живущие в нем сейчас страдают, а я разделяю их боль, как боль самых близких. И от этого появилось собственное чувство: то ли стыдно, то ли еще больше жалко себя. Потому что я впервые, можно сказать, увидела себя со стороны. Узнала, каково стоять рядом с тем, кто застрял в собственном аду. Кто одновременно замерзает и сгорает, представляя собой уже только расплывчатую тень от того, кем он был раньше. И главное, не знать, что с этим делать. Оказывается, это невыносимо. Страшнее, чем хоронить близкого. Смотришь на еще вроде бы живого, а видишь мертвеца. От такого с ума сойти можно. Так точно быть не должно, нет. Смерть не имеет права так нагло царствовать среди жизни. Она и без того всегда побеждает и скоро получит всех нас Но не здесь, не сейчас. Это неправильно. Пожалуйста, отменить, убрать, исправить, вылечить, хоть что-то сделать, но избавиться от этой мерзости.