– Я могу попрощаться?

– Да, но немного позже, – отвечает Андрей.

Ни истерики, ни криков. Мать заморозило, и это по-настоящему ужасно.

– Геля, не надо, – ты тихо произносишь на ухо. Никто не слышит, только я.

– Илона, – Андрей тянет на себя пакет, который я держу мертвой хваткой.

– Извини, – отпускаю свой конец.

– Лон, сама встанешь?

– Нет, Насте помогу. В какой операционной?

– В третьей.

– Да туды ж ее в качель. Как я не люблю третью, неуютно в ней.

– Да ладно тебе, Лон, не ворчи. Третья так третья. Я пошел.

Андрей быстро уходит вперед по коридору, привычно хлопает ладонью по клавише. Тяжелая дверь откатывается в сторону. Он скрывается в предоперационной. Обработка рук, халат, перчатки – на все надо время. Но оно есть, я знаю.

Подхожу к наркозной. Как Смирнов, нажимаю на клавишу с надписью «Вход». Я не хирург, мне намываться не надо. Пока стою у раковины, перед глазами плывет другая предоперационная.

Мы с Танечкой драим руки щетками с мылом, потом спирт, и после – добро пожаловать в тазик с сулемой. Да, мои руки нежными не назовешь. Нет, нынешняя молодежь этого не знает. К счастью. Ах, Танечка! Она умрет от брюшного тифа в тысяча девятьсот восемнадцатом году где-то под Одессой. Это будет позже, а пока мы весело болтаем.

Видение исчезает от звука открывающейся внутренней двери. Из операционной показывается анестезистка. Ее тоже зовут Танечкой. У нее золотые руки, большие голубые глаза и острый, как бритва, язык. Выглядит она лет на двадцать пять, хотя на самом деле ей давно перевалило за тридцать. Двое детей. Муж – известный хирург – работает в другой клинике.

В сентябре, когда в ординатуру приходит новая порция самоуверенных начинающих хирургов, в оперблоке работает тотализатор. Ставки делают по двум направлениям: кто первый осмелится подкатить к Тане, как она его «умоет».

– Илона Игоревна, как хорошо, что вы сегодня с нами.

Таня говорит искренне. Мне здесь всегда рады. Хирурги считают, что я приношу им удачу. Они не знают, чего мне стоит их мнимое везение.

– Танюша, свежие анализы есть? Меня больше всего интересует КОС. И рентген.

Да, все есть. Снимки вывели на экран в операционной. Анализы в руках у Насти, ой, Анастасии Сергеевны.

Не хочу входить. Ветер Призыва превращается в ураган. Ты сзади подталкиваешь меня и шепчешь:

– Не стой, Геля. Пора!

Вдох, выдох, вдох. Открываю дверь и вхожу в операционную. Снова не смотрю в лицо мальчику на столе. Замираю перед экраном. Вроде бы в грудной клетке все хорошо, но это неправда. У меня все чакры сжимаются. Это не его снимки.

– Настя, когда делали рентген?

– При поступлении. Я смотрела, там все нормально.

– Но это не его грудная клетка!

Настя подходит и удивленно разглядывает экран. К нам присоединяется Смирнов. Помолчав, он спрашивает:

– А что не так? Вот и фамилия его. И номер истории.

– Да мне пофиг, что там написано, – я почти кричу. – Это женский снимок!

Удивленно оглядывается операционная сестра.

– Вот здесь, видите!

Я тычу пальцем в едва наметившийся контур женской груди размера «ноль семьдесят пять вовнутрь».

– Это у парня что?

Смирнов разражается долгой тирадой, смысл которой сводится к одному приличному слову «перепутали».

Поворачиваюсь и быстро подхожу к мальчику. Правую половину грудной клетки занимает громадный кровоподтек, под кожей хрустит воздух. Прикладываю фонендоскоп: справа дыхания нет. Смотрю на монитор: сердце заходится в попытках прокачать кровь, давление медленно съезжает.

– Андрей, пунктируй справа.

Напряженный пневмоторакс. Времени нет. Еще немного, и сердце не справится.

– Командирша, отойди.

Смирнов умело обрабатывает поле. Движения скупые, точные, чем-то они напоминают манеру Плетянина. Люблю смотреть, как Андрюха работает. Как в старом анекдоте: «Во-первых, это красиво!» По дренажу отходит воздух. Таня присоединяет аппарат Боброва. Вернее, его современную версию. Парень раздышится, но интубировать все равно надо.