Мода разукрашивать тело сводит с ума ровесников Мальчика. Чего только не увидишь – и красную розу на голени брутального мачо, и оскаленного волка на спине нежной блондинки. Помню, операционная хихикает: на бедре нимфы лет семидесяти красуется огромный дракон. Отдаем должное работе. Мастер знает дело. Сергей Иванович жалостно вздыхает. Ему предстоит испортить рисунок. Эндопротез тазобедренного сустава всегда идет в комплекте с большим разрезом.

Боюсь встретить серые глаза. Приподнимаю веки. Нет, они у Мальчика карие, почти черные. Да и волосы темнее твоих. Не успеваю уследить за собственной рукой, которая гладит их. Настя с удивлением смотрит на меня.

Вмешивается Смирнов:

– Сколько нам ждать, Илона?

– Настя, готова? – спрашиваю ее.

Грин кивает, распоряжается ввести лекарства и берет в руки ларингоскоп.

Снова проваливаюсь в прошлое. Кто-то стонет на столе. На мне опять серое платье с белыми нарукавниками.

Хирург шипит:

– Сколько нам ждать?

Прижимаю проволочную маску к лицу больного. Сверху ее привычно закрываю марлей. Из флакона капаю эфир. Мы дышим им вместе с пациентом. Добавляю еще и еще. И так до конца операции. Потом голова тяжелая. К счастью, эфиром мы пользуемся редко. На секунду мне мерещится запах то ли лимонада, то ли ананаса.

Снова встревает Смирнов:

– Девочки, вы там не уснули?

Так бывает в анестезиологии: если что-нибудь может пойти не так, оно обязательно идет по кривой в самый неподходящий момент.

– Настя, не видишь?

Она не отводит глаза от больного и отвечает:

– Сейчас все будет.

Грин ловко колдует с инструментами. Кажется, время тянется бесконечно. Десять секунд пролетели как целая жизнь. Смирнов хмыкает и начинает работать.

Смотрю попеременно на Мальчика и монитор. Давление низкое. Пульс частый. Настя тоже это видит. Не мешаю ей работать. Отодвигаюсь в сторону. Моя задача сейчас поддержать ее.

Грин сосредоточенна. Она погружается в больного. Каждый писк аппарата, вдох механического мешка, все кривые с цифрами и буквами на мониторах – это чужая жизнь. Она вытекает из Мальчика, и Настя борется.

Между нами, анестезиологами и хирургами, стоит металлическая дуга с перекинутой простыней. Так положено: стерильное отделяется от нестерильного, как мертвое от живого. С другой стороны завесы за жизнь сражается Смирнов с ассистентами.

Андрей спокоен. За очками глаза сосредоточенно разглядывают что-то в брюшной полости. Руки двигаются скупо, точно. В операционной тихо звучит музыка.

У каждого хирурга свои предпочтения. Один работает в полной тишине, другой анекдоты рассказывает, третий напевает. Николаич действует исключительно под классические оперы. Выбор зависит от операции. В этом году безусловный фаворит «повышенной сложности» – «Волшебная флейта». Когда операционных сестер спрашивают, как там дела у Смирнова, они отвечают: «Дошел до Царицы ночи». Сразу понятно, ребятам приходится несладко. Вот и сегодня он выбирает Моцарта.

Внезапно вспоминаю Плетянина: тот работает и читает стихи. Откуда в его памяти столько слов, ума не приложу. Если он замолкает, дело совсем плохо. Перед глазами стоит Вася – тщедушный, в несуразных очках, а по операционной разносится его бас: «Уж небо осенью дышало». Это уже в пятидесятых. А на фронте он молчал.

Аппарат вентиляции легких привычно шумит. Настя работает. Знаю, скоро мой выход. Метка с каждой минутой манит сильнее. Когда зов становится нестерпимым, касаюсь руки Мальчика и неожиданно проваливаюсь не в Тень, а в прошлое.

Тридцать первое июля тысяча девятьсот сорокового. Накануне Ба зудит, и слово «домоседка» там самое мягкое.