Они были так увлечены друг другом, что не заметили, как на крыльце избы появилась взрослая женщина, мать девушки Глафира Антиповна. Это была красивая чернобровая женщина, с ситцевым повойником[5] под ярко-красным платком на голове и с душегрейкой на плечах. Заметив молодую пару, она с намеком кашлянула пару раз.

Ульяна тут же резко отпрянула от Никиты и виновато опустила глаза.

– Ульяна, пора корову доить! – громко сказала женщина.

– Иду, маменька! – ответила девушка, не поднимая головы.

Никита же кивком, улыбаясь, торопливо поздоровался с женщиной, мимолетно заметив в ее взгляде доброжелательность.

Женщина мило посмотрела на влюбленных и, перед тем как вернуться в избу, сказала:

– Ладно… не торопись.

Молодые люди, застигнутые врасплох неожиданным появлением матери Ульяны, с улыбкой переглянулись.

– Пора мне, – нехотя произнесла девушка, опуская скромно глаза.

– Да и я пойду, – не желая расставаться, сказал Никита.

Медленно опустив ее руку, он двинулся к калитке задом, не отрывая влюбленного взгляда от Ульяны, и вскоре со счастливым лицом скрылся за воротами.

Август 1704 года. Нарва. Дворец Меншикова.

Граф Александр Данилович Меншиков, в накинутом на плечи зеленом кафтане, будучи в похмельном состоянии после вчерашнего вечернего застолья, осматривал, щурясь одним глазом, внешний вид небольшого двухэтажного дома. Осматривал минут пять. Затем неторопливо подошел к новенькой осадной мортире[6], стоящей перед домом на кетеле[7] дулом кверху и до половины наполненной красным вином.

– Хм… – ухмыльнулся он, скривив бровь, – вчерась еще полная была. Эко мы пить-то.

Зачерпнув в две большие кружки похмельного средства, он осторожно поднялся по нехарактерному для этого города высокому крыльцу и вошел в дом. В центре большой комнаты за столом, заваленным чертежами, книгами и бумагами, сидел царь Петр. Он был одет по-обычному просто и удобно – коричневый сюртук и шерстяной жилет.

– Мин херц, дом-то сей добрый, токмо вот перестроить его малость надобно, – подойдя к столу, поделился своим мнением Меншиков. – Вона церкви московские, что в имениях Нарышкина, уж шибко по нраву мне. Кажись, архитектура сия барокко зовется, что ли?..

– Погоди, Алексашка, – не глядя, оборвал его Петр, сосредоточенно пытаясь что-то излагать на бумаге гусиным пером.

Меншиков, поджав губы, молча поставил перед царем оловянную кружку с вином. Сам же сел напротив. Сделав несколько жадных глотков, он закатил глаза от ощущения, притупляющего похмельный синдром. Не вытирая усы, он прикрыл их и облегченно выдохнул.

– Алексашка, – не отрывая взгляда от бумаги, начал Петр, – скажи-ка мне, любезнейший, – приподняв голову, немного прищурился, – кто у нас на реках да озерах воюет в абордаже?

– Ясно кто, мин херц, – со знанием дела ответствовал граф, – преображенцы, семеновцы, полки Толбухина да Островского.

– А бьются они как?.. Славно?

– Славно, государь!

– При том и гибнет нашего солдата немало, – добавил с досадой царь.

– Истинно, Петр Алексеич, – согласился граф. – Гибнут солдаты, и много гибнут.

– А отчего так?.. – царь поднялся с кресла, сложил руки в замок за спиной и, рассуждая вслух, стал неторопливо вышагивать по комнате. Меншиков, внимательно слушая царя, сопровождал его неотрывным взглядом. – На карбасах, да стругах воевать тягостно? – продолжал царь. – Ведаю… Но, памятуя о викториях прежних, про опыт солдат полков русских, кои не щадя живота своего многажды били шведов, думается мне, Алексашка, ни столь умением сие чинится, сколь отвагою да бесстрашием солдат наших.