– Лучше бы мальчонку дома оставили. В такую даль притащили барчука. Зачем спрашивается?

Дюжина избушек, служивших для новоприбывших рыбаков временным пристанищем, располагалась неподалеку от берега. Войдя в людную душную избу, служившую здесь столовым двором и гостинной, наспех поев рыбной похлебки, наваристой с ароматными травами, и согревшись теплым пряным сбитнем, Алексей лег на лавке и тут же, под мерный разговор охмелевших мужиков, крепко уснул, .

Во сне к нему явился отец, в зипуне и босой, таким как Алешка его при жизни никогда не видел. Отец сидел в кресле-качалке, молча курил трубку, смотрел на него с укором, словно в чем-то винил. Потом поднялся и направился к двери, а когда на пороге обернулся, Алексей с удивлением обнаружил, что это не отцовское лицо, а лицо дяди Спиридона, и вместо трубки он держит компас, тот самый артельный компас Ионы. Когда Алеша открыл глаза, за окном уже светало. В комнате, где он спал, было темно и душно, огонь в печи давно прогорел и неприятно пахло гарью, несвежей одеждой и немытыми телами. Алеша хотел было встать и выйти на улицу, вдохнуть свежий воздух, но рядом, расположившись прямо на полу, спали еще три человека. Пробираться к двери было сложно и Алеша опять прилег

– А что это Иона мальчонку с собой притащил, сын что ли? Не признаю его что-то, – раздался где-то справа от Алеши голос. Говорившего Алеша в утренних сумерках различить не мог, да и голос звучал незнакомо.

– Да не, не его это. Дитятю Спиридон с собой прихватил, говорит сирота какого-то опального боярина.

– Не Григорьев? Знал его. Семья его вроде из Москвы в Архангельск перебралась. При царе Петре еще. Боярина тогда за смуту казнили, а семью к нам сослали.

– Его самого…, – человек громко закашлял, запахло табачным дымом, и Алешка подумал, что дядьки сейчас встанут и его заметят, но нет все обошлось, разговор мерно продолжался дальше.

– Григорьев давече от горячки скончался, а мальчонка привязался к Спиридону “Возьми да возьми”. Вот тот и взял его покрутчиком10 на вешну. Малый он совсем. Негодный для промысла. Мешаться будет под ногами, мальчонка этот.

– Ну ежели боярыч, то проку от него мало. Наши-то дети сызмальства работы не чураются, а у бояр все челядь дворовая делает. Детишки-то ихние как сыр в масле катаются, палец о палец не ударят, да и к морю не приучены.

– А что Спиридон с ним носится, как со своим?

– Да пожалел он мальца. Как отец его сгинул, так боярыня еле концы с концами сводит. Дворовых отпустила, а те поразбегались кто куда. А у нее детишки малые на руках. Родня-то ее их давно анафеме предала, чтоб самим в немилость к царю не угодить. Вот Алешка и хочет матери подсобить. Как по мне – достойное дело. Кормилец растет.

– Дурак Спиридон. И Иона подведет, и мальчонку погубит, но слава Богу, не моя это артель, не мне с ними на промысел выходить.

– Так-то оно так. Негоже ребенку прям с моря начинать. У нас оно как заведено? Сначала в реке на лов ходят с отцом али с братьями, али с другой малышней. А уж потом, когда с водой да снастью освоились, то на ближний промысел берут. А Спиридон боярыча на Рыбачий потащил на всю вешну. Мальчонка конечно толковый, ответственный, да старается, что есть сил, однак куда ему с ярусом-то справиться. Балласт. Груз лишний. Только дело застопорит. Наживочнику Евсею придется за двоих трудиться.

Рыбаки замолчали. Уставившись в закопченную балку на потолке, Алешка пытался справится с пробивающимися слезами, чтобы нечаянно не разбудить дядю Спиридона и остальных. Подслушанный в утренних сумерках разговор чужих ему людей об Алешкином отце больно жег его детскую душу, бередил еще слишком свежую и не затянувшуюся рану. Мысли об отце и его преждевременной кончине отзывались острой болью утраты, наполняли его рано повзрослевшего двенадцатилетнего подростка пустотой и ядовитой горечью, но еще больше Алексея угнетало осознание того, что отец ушел, но так и не смог восстановить утраченное. Честь Григорьевых, то ускользнувшее навсегда великолепие и радость былой жизни, отголоски которого едва хранились в закромах его воспоминаний.