ОТЦУ, ЧЕЛОВЕКУ, ПРОСВЕТИТЕЛЮ!
Папа мой родился на свет белый неисправимым лириком, с неординарным, только ему свойственным воображением. Я очень хорошо помню зимние вечера моего раннего детства.
Я маленькая… Папа приходил с работы и начинался вечер… Настольная лампа под зелёным абажуром, за окном зима и самовар на столе… У нас был самовар! С носиком и краником. Из носика капали редкие капельки и мама подставляла чашечку, расписанную васильками. Обыкновенная чашечка. Глиняная, наверное. В углу комнаты собирались тени – подвижные, с мохнатыми краями. Я не боялась их. Мне казалось, что там живёт Ночь, и она скоро выйдет и я увижу её. Я представляла ночь красивой дамой с очень тёмными глазами. Как у нашей учительницы музыки. Я ждала, но ночь не выходила. Мама говорила, что её не надо тревожить. – Почему? Спрашивала я. Папа улыбался, обнимал меня и таинственно шептал мне, что у ночи много дел. Ей надо укрыть всю землю тёмным-тёмным покрывалом, чтобы взрослые и дети, и даже кошки и собачки заснули сладким сном… И я представляла, как наша кошка Мурка заворачивается в покрывало, кладёт лапку под щёчку, и видит очень хороший сон…
Прошли годы, а я всё так же слышу папин таинственный шёпот, и всё так же верю, что ночь живёт в сумраке моей комнаты… Папа говорил, что она любит всех. Значит, и меня? Или это папа с мамой дарили мне любовь и счастье, а Ночь была лишь доброй феей из моего счастливого детства? Я и сейчас люблю ночь больше дня. Я так и не выросла. Нет… Просто состарилась. Папы с мамой давно нет, и любить меня некому. А Ночь есть. Она мне дарит воспоминания… Приходит вечер, и нет больше преклонных лет, нет прожитой жизни; мои родители молоды, рядом, а я всего лишь маленькая, счастливая девочка…
В наших воспоминаниях детство – счастливейшая пора. У нас, послевоенных детей, детство было далеко не безоблачным. Казалось бы, что мешало мне лично быть абсолютно счастливой? Отвечу: страх!
Наш домик стоял под горой и обком партии монументально возвышался прямо над нашим домом. Из наших окошек окна папиного кабинета были хорошо видны. Сталин требовал от ответственных работников находиться на рабочих местах круглосуточно. И люди находились… Вождь мог позвонить в любой момент. Не дай Бог не застанет на месте…! Особенно тревожно было вечером. Мама сидела за столом и что-то делала: или шила, или читала, выписывая в тетрадку значимое. Я не помню, чтобы мама бездельничала. Тёмные шторы на окнах плотно задёргивались, мама включала настольную лампу-«грибок», и тревога поселялась в нашем доме… Время от времени мама подходила к окну, смотрела в щелку… Горит в папином кабинете свет, – значит, не арестован. Нет света, – значит … По малому своему возрасту я не понимала, что происходит, но мамина тревога передавалась и мне. А ещё меня с рождения учили, что говорить надо очень тихо и не рассказывать никому, ничего. Только стихи. Я и знала их в несметном количестве.
Всё раннее детство я боялась ворон. Соседи шептались, что красивую, весёлую тётю Нину из кирпичного дома увёз чёрный ворон. А что, если чёрный ворон вернётся и увезёт мою маму? Чёрных ворон летало много, а я была маленькая и беззащитная. И очень любила свою маму. Не понимаю, как мы, послевоенные дети, всё это выдерживали? И выдерживали ли? Сколько изломанных, исковерканных судеб, сколько аморальных людей вышло из того детства? Их кто-то считал? И можно ли их сосчитать…?
В этот период жизни я своего брата помню плохо. Помню, что был мальчик, старший братик. Он носил брюки, как у папы, и защищал меня от нападок одноглазого петуха – единственной собственности семьи Первушиных. Братика звали Владик. Мальчик-братик с выражением читал мне книги, у него были добрые глаза и он был очень красивым. Маленькая девочка не ошиблась: Владислав Григорьевич Меркушкин – необыкновенно добрый, красивый человек. Мой дорогой брат умер совсем молодым. Я не смогла принять его уход – не хочу и не могу думать о Владиславе Григорьевиче Меркушкине в прошедшем времени…