В театре всё было прекрасно в понедельник. Аглая, как обычно, пришла вовремя, но не первая. Её встретил Киря, чмокнул в щёчку, взял портфель и проводил до гримёрки. На сцене они уже появились вместе, смеющиеся и немножко стесняющиеся… В первом ряду расположилась вся трупа, разговаривала между собой, но Кире почему-то показалось, что они – как зрители или даже критики, надменно уселись в первый ряд уже с намерением его непременно хаять. Киря стушевался – посадил Аглаю на стул, а сам по-турецки сел на сцене и неправдиво громко смеялся чьим-то шуткам.

Вскоре показался Эдуард Парамонович. Удивительно, он был в новом облаченье: чёрная водолазка, на ней коричневый пиджак и брюки с протёртыми коленками. Вид его был солиднее прежнего (видать, его вызывали к директору или на еще какое-то официальное мероприятие), но лицо, и особенно глаза, было так мрачно, тускло, что, казалось, над его головой шёл дождь, а руки и ноги закованы в кандалы.

Режиссёр прошёл до сцены, небрежно со всеми поздоровался и сказал, что это будет его последний концерт здесь, после чего он должен будет уехать. Каким бы он неказистым, пьющим и грубым ни был, дети его любили за талант, за профессионализм и непременное желание сделать не абы-как, а по-настоящему искусно. Детям было грустно, они его забрасывали вопросами – почему да как. Может быть, останетесь?.. Но в его «должен» звучало что-то трагическое, тупое и совсем им неодобряемое. Эдуарду Парамоновичу стало невыносимо всё это передумывать, и он приказал начать полный прогон. Он сел в центре зала как можно глубже в кресло, и актеры совершенно не понимали, играют ли они хорошо, верится ли их игре, путают ли они слова и будут ли они вообще сегодня хотя бы второй раз репетировать. Эдуард Парамонович поначалу старался углубляться в постановку, в искусство, но его устрашающие мысли захватили над ним власть – и он сдался. В конце пьесы он невзрачно похлопал, поблагодарил всех и вышел. Все переглянулись, никто ничего не понял. И вскоре в зале погас свет.

Аглае, несмотря ни на что, сегодняшняя игра понравилась, как никогда. Каждую сцену с Ромео она переживала не как Джульетта, а как она сама. В каждой своей и его фразах она видела правду, и ей хотелось любить ещё больше, сильнее и просто летать от силы, власти и вдохновения, которые её окатили… После репетиции она ещё десять минут плакала от такого накала чувств и эмоций.

Киря её сегодня не провожал. Когда она плакала, он был в панике, что ему делать. Он метался по сцене, он подносил стаканы воды, подавал салфетки и укутывал её пледом. Но она не заканчивала, и он решил позвать медсестру. Пробегая мимо раздевалки, он услышал голоса знакомых парней:

– Смотри, донжуан наш мчится.

– Ага, на крыльях лубви помчался к своей Джульетты.

– К какой Джульетте? К Персику!

И затем раздался грубый заливной хохот. Киря, как ошарашенный, в миг остановился. В его голове быстро-быстро зароились мысли, смыслы которых терялись. А в его душе закипел вулкан, и он боялся его пробуждения.

Чёрт Кири: «А я тебе говорил – Хватай и беги! Я тебе говорил? Говорил! А теперь как дурак».

Ангел Кири: «Да что ты такое говоришь? Вызвать всех наглецов нужно! Это дело любви, а значит заведомо благородное!»

Чёрт Кири: «Ага, чтобы огрести по полной из-за какой-то козявки… Нет-нет, так что – Хватай и беги!»

Киря долго думал и никак не мог прийти к ясному ответу. Вскоре он очухался, но не вспомнил, что он тут делает и куда ему нужно. Поэтому он вернулся в зал ни с чем, где Аглая уже пришла в себя без него.

– Кирь, ты где был-то? Чего так долго? – спрашивала Аглая.