Ангел Аглаи: «Ох! Как же это потрясающе! Ты только посмотри, как она счастлива!»
Чёрт Аглаи: «Ага, ненадолго, ты погоди-погоди. Какой же он стра-ашный (с оскалом, шёпотом)»
Ангел Кири: «Эх, какие же всё-таки робкие…»
Аглая покраснела. Она ещё никогда не была в отношениях, и поэтому не знала, как же это случается. И этот момент был первым, памятным и самым важным в её жизни.
Она на сантиметр пододвинулась к нему, и он всё понял. Киря подскочил к ней, обнял за плечи и поцеловал в губы…
Ангел Аглаи: «Ох! Как же прекрасно! Ну наконец-то дождался! Ты, может, тоже порадуешься за девочку? Первая любовь как-никак…»
Чёрт Аглаи: «Один… Два… Три… четыре… Да сколько это может длится? Порадоваться? Это же просто отвратительно! Хотя да, я рад, Ха-ха-ха!!!»
Ангел Аглаи: «О, нет… опять…»
Поцелуй был ужасен. Аглае он совершенно не понравился, и она хотела как можно скорее его закончить, но она ещё не понимала, как ей себя вести. Ей было страшно, и она терпела…
Киря её всю облизал, попытался прихватить девочку за ноги, за грудь, но у него не очень вышло, потому что Аглая стеснялась, зажималась и боялась…
Поцелуй их, в итоге, прервался на шестнадцатом счете. «Эх, всё-таки шестнадцать, даже не десять…» – подумала Аглая и пошла вслед за ним. Они вновь молчали, но это молчание уже не было тяжёлым и тягостным. Всё свершилось, у Аглаи появился новый статус – и она этому была рада.
Когда они вошли в школу, Киря сказал, что ему надо забежать кое-куда, и вернулись на сцену они порознь.
Эдуард Парамонович их уже ждал и приказал повторить сцену между Ромео, то есть Огурцом, и Джульеттой, то есть Персиком, под балконом.
– И Киря, – устрашающе помахал пальцем Эдуард Парамонович. – Не вынуждай меня, слышишь?
Киря тупо на него посмотрел, хлопнул глазами, и они приступили к игре.
Джульетта (Персик)
«Огурец!
Огурец, о зачем же ты Огурец!
Покинь отца и отрекись навеки…»
Эдуарду Парамоновичу постепенно становилось плохо, но не от игры. В подсобке он слишком сильно залил печаль потерянного поколения и ушедшего великого искусства нетленным сорокоградусным успокоительным. У него мутнело в глазах, сушило горло, он потел и постоянно ёрзал на стуле – ему не хватало пространства, воздуха и свободы…
Огурец
«Клянусь тебе священною луной,
Что сребрит цветущие деревья…»
Персик
«О, не клянись луной непостоянной…»
– Так! – закричал Эдуард Парамонович и не смог встать с первого раза. – Так! Архангельская! – Он поводил взглядом в поисках. – Ты! Да-да, ты! Что ж ты делаешь? Опять? Опять? Скажи, ты опять?
– Что… – прошептала Аглая.
– Как что? Пищишь, будто у тебя подвешена гиря… – он не договорил и закатился смехом.
– Эй! – бросив на пол шляпу Огурца, выкрикнул Киря. – Вы не смеете её обзывать! Вы не смеете нас оскорблять! Понятно? Вы, алкаш!
Эдуард Парамонович вытаращил на него глаза, а затем развёл руки и опустил голову.
– Верю… А вот сейчас, Киря… верю… ой-ой, ой… Всё, короче, на сегодня хватит… Эх, Костя, Костя, – и Эдуард Парамонович ушёл, придерживаясь за спинки стульев.
Дети были в недоумении. Они стали забрасывать друг друга вопросами, что это было. Ничего толком не выяснили, и все сошлись на мнении, что их реэиссёр алкаш и всё тут. Недолго все хвалили Кирю за его смелый выпад и разошлись.
Аглая сегодня возвращалась домой в сопровождении Кири. Он нёс её портфель. Говорили мало, шёпотом, и это было новое, неизведанное, отчего притягательное чувство. Аглая была рада, довольна; только тот страшный корявый поцелуй, который ей совсем не понравился, немного смущал её.
7
На следующей неделе, в утро понедельника, Аглая Архангельская проснулась воодушевлённой, окрылённой новым этапом жизни, на который она возлагала надежды и строила не грандиозные, а просто счастливые приятные мечты. Но неделя выдалась абсолютно противоположной её надеждам. Её можно было бы описать как американские горки: сначала долгий, выматывающий подъём, на котором ты едва успеваешь сглотнуть, как вдруг уже летишь в бездну с замершим сердцем. Но всё выдалось точно наоборот: резкий и несуразный подъём, и мучительный, непрекращающийся спуск.