Мне ощущалось, я простоял на одном месте долгие годы, прежде чем смог снова пошевелится. Время здесь теряло свою значимость, а люди, что двигались по ту сторону, существовали будто ускоренно, и оттого мир казался таким маленьким и незначительным, а человек и того меньше. Но, что было хуже всего, потерять жизнь или не иметь вовсе, что самое страшное может назвать человек в своём бытие? А в смерти? Я бы сказал, боль, но боль отнюдь не физическая, ибо даже бестелесным я ощущал терзания.

И один вопрос всё не давал мне покоя, в чём же был смысл, и почему я его упустил? Я готов был попрощаться со всем миром, отдать душу на растерзание вечности, но не мог простить одного вопроса, ответ на который мне так и не дали. Меня мучила мысль о Голосе. Кто он, и на что был способен, мог ли упокоить меня, как неподвижных, или уничтожить, дав то, без чего я не мог просто умереть?

Когда подопытный старик, потеряв последние крупицы самообладания, закричал в первобытной горечи, меня охватило сожаление. Я не так часто ловил себя на мысли о сострадании, но подобное глумление удручало. Страшно представить, сколько людей, решивших что с ними что-то не так, были попросту фигуркой на доске возбуждённой партии.

Я видел, как фантомы глумились, на секунду вселяясь в тех, кто бездыханным телом упал и не мог подняться, изображая пошлость или глупость, как двигали предметы, вводя в оцепенение и ликуя от ужаса. Они лезли под руку и путали людей и, казалось, были в восторге от чужих страданий. Ведь так весело, когда кому-то хуже, чем тебе, особенно, если ты знаешь больше и видишь дальше.

И тут я наконец осознал, что обречён в первую очередь не на вечные муки совести, что были мне знакомы, а на бесцельное существование в жестокости. Я боялся думать, боялся говорить, боялся быть тем, кем никогда не смогу себя осознать. Фантомы говорили о Боге и мнили себя подобными ему, но сами ничего кроме шалостей не вытворяли. И трагедия состояла не в том, чтобы лицезреть это представление, а в надменном смехе и сопутствующем кривлянии, что никак не отличало их от шакалов, танцующих над и так уже поверженным зверем.

Конечно же не все фантомы виделись мне безнадёжно сгнившими разумом, и не каждый человек, шагающий по земле, выглядел преисполненным жизнью, но желание жить – то, что отличает живое от мёртвого, и, поняв это, я ощутил себя по-настоящему воодушевлённым, как никогда.

Каждый, кто видел меня, новенького, считал необходимым поделиться последними секундами своей жизни, в подробностях описывая момент гибели. Взгляды, брошенные недоброжелателями, ликующими от победы, тёплые руки, становящиеся всё горячей, и небывалое расслабление после тяжких оков агоний. И наслушавшись рассказов о смертях, мне стало грустно, что не помнил свою собственную. Я видел до мельчайших подробностей своё рождение, точно помнил первый вздох, но не последний. Была ли она неплохой? Умер ли я трусом или принял свою учесть достойно? Что последнее открылось перед моими глазами, и кто был рядом, кто разделил последние минуты моего бытия? Впрочем, раз смерть конец всему, вряд ли в принципе она может быть идеальной.

Я спросил фантомов про смысл всего, они не ответили, а вопросу удивились, оттопырив назад головы и выпучив озадаченность, чем напомнили мне пугала, что и в жару, и в грозу вечно улыбаются, страша бездушностью своих глаз. И скольких бы я не мучил вопросами, рассказать мне о Голосе никто не мог, а главное, где его искать или как вызвать. Я кричал, звал и даже требовал, но в ответ тишина, такая же гнетущая, как и это чёртово забвение.