». Ясно, что Симонов тогда оценивал повесть, стараясь выразить официальную точку зрения на задачи искусства, и именно поэтому я с ним был согласен. Но вообще-то и позднее многие критики, вполне свободные от идеологических шор, соглашались с тем, что повесть сама по себе, если отвлечься от символики, ничего выдающегося собой не представляет. Как сказал Дмитрий Быков, «от этой повести Эренбурга ничего, кроме названия, в литературе не осталось», хотя Быков и счел нужным в своем цикле лекций о ста книгах русской литературы 20-го века посвятить ей как феномену оттепельной литературы отдельную лекцию. Я в первые годы учебы в университете не так внимательно, как в школе, следил за современной советской литературой. В это время о многих новинках я узнавал от мамы, она мне привозила «Времена года» Пановой и другие номера «Нового мира». По-видимому, она немного раньше меня оценила появление новых произведений с более живыми героями, которые были наделены правдивыми чувствами и сталкивались с подлинными жизненными проблемами.

О двух неделях работы в колхозе я постарался в своем дневнике записать очень подробно. Мне казалось, что это очень важный жизненный опыт, особенно для моего будущего писательства, на которое я продолжал надеяться. Поэтому я в своих записях останавливался на деталях нашего быта, попытался описать поступки и характеры всех членов нашей бригады, собираясь это использовать в описании своих героев. Нас было 16 человек, 8 девочек и 8 юношей. Бригадиром еще в Москве на бюро мы назначили одного из комсоргов наших групп Лешу Бармина, а я назывался комсоргом бригады. Среди ребят выделялся своей некоторой замкнутостью и молчаливостью Аркаша Поволоцкий, который лишь изредка вставлял в разговор остроумные замечания. Как раз у него была с собой «Оттепель» Эренбурга, которую он мне дал почитать. В моей дневниковой записи много рассуждений о нем. Дело в том, что за его сдержанностью чувствовалось довольно ироничное отношение к этой нашей работе в колхозе, а заодно и вообще ко всей нашей советской действительности. Это мне, конечно, не могло нравиться. Но я готов был ему это простить за его остроту ума, интерес к литературе – особенно хорошо он знал французскую классику. У меня еще сохранялось убеждение, что умные люди не могут, в конце концов, не понять важности и правильности тех высоких целей, с достижением которых связано построение коммунистического общества. И наоборот, идейные дураки только компрометируют эти великие цели.

Аркаша часто работал в паре с Витей, который был старостой нашей группы на первом курсе. Они сошлись с Аркашей на своем прохладном отношении к работе. Но у Вити это происходило просто от слишком бережного отношения к себе. В первые дни он ходил в белой панаме и все спрашивал, не очень ли у него покраснела спина, как бы не перегрелась. И все изумлялся себе: я впервые в жизни такое долгое время на солнце. Днем, в обеденный перерыв и вечером мы купались в речке Колочь. Витя плавать не умел, попросил, чтобы его научили. Он влезал в воду в своей панаме. Она в конце концов упала в воду, мы стали ею играть, перебрасывая друг другу, но потом она утонула и ее унесло течением. Так ее и не удалось найти. Витя стал накручивать себе на голову майку. Этому Вите я и раньше не симпатизировал. Он меня раздражал своей привычкой резонерствовать, громким голосом произнося довольно очевидные мысли, не слушая при этом других. В будущем он стал успешным партийным деятелем у нас на факультете, так что мне еще придется его упоминать. Кстати, я тоже плавать не умел, ведь в Волосове у нас не было реки и тем более бассейна. Но я никому об этом не говорил и на третий день как-то научился держаться на воде, стал плавать сначала по-собачьи, а потом и некоторым подобием брасса.