А 30 июня, в последний день перед поездкой в колхоз, в нашем Доме культуры на Ленинских горах с 11 утра началась встреча с писателями. Я должен был пойти на заседание факультетского бюро, поэтому я сначала зашел на эту встречу ненадолго. Встреча началась с доклада Алексея Суркова, тогдашнего первого секретаря Союза писателей СССР. Приехали также Константин Симонов, Борис Полевой и еще несколько человек. Я немного послушал Суркова, но мне надо было уходить на бюро. Потом я вернулся. Оказалось, что приезд писателей был связан с тем, что у нас на мехмате на третьем курсе прошло собрание, где студенты обсудили статью Померанцева «Об искренности в литературе», опубликованную недавно в «Новом мире». Было составлено и подписано большой группой студентов письмо в поддержку Померанцева, статья которого в это время подверглась критике в «Правде» и в других газетах. Одним из главных инициаторов обсуждения и написания письма был наш третьекурсник с отделения астрономии Кронид Любарский. Обсуждение на мехмате, кажется, прошло вслед за таким же обсуждением у филологов. Я обо всем этом, в том числе и о статье Померанцева, узнал только на этой встрече с писателями. Когда я вернулся с заседания бюро, шло обсуждение доклада Суркова и как раз выступал Любарский. Выступал горячо и немного сумбурно. Мне он совсем не понравился. В дневнике я обозвал его самовлюбленным нахалом. Его резкой критики в адрес советской литературы я тогда принять, конечно, не мог. А Сурков, который еще раз выступил в конце обсуждения, наоборот, понравился. Я записал, что он сказал много интересного об «Оттепели» Эренбурга, о «Временах года» Веры Пановой, о Зощенко. В общем, мне, воспитанному на пафосных статьях «Литературной газеты» тех лет, были в это время чужды и даже враждебны все попытки поставить под сомнение высокие воспитательные цели советской литературы и принципы социалистического реализма. И мне было обидно, когда я видел, что явно неглупые люди не понимают величия тех идеалов, воплощению которых в жизнь должна быть посвящена вся энергия советских людей, в том числе и писателей. Кронида Любарского я еще раз упомяну, когда буду писать о бурных событиях на мехмате в 1956 году, связанных с выпуском стенгазеты «Литературный бюллетень», но к тому времени он уже закончит факультет. Позднее он станет известным диссидентом, проведет пять лет в советских лагерях, потом окажется в вынужденной эмиграции, в девяностые годы вернется в Россию и будет даже участвовать в работе комиссии по выработке конституции 1993 года.

Саму статью Померанцева, которая позднее стала рассматриваться как первый росток послесталинской оттепели в литературе, я в то время, кажется, так и не прочитал и, вообще, не сразу заметил ту особую роль, которую в литературе стал играть журнал «Новый мир» Твардовского. Впрочем, Твардовского как раз в связи со статьей Померанцева и с другими «идейно порочными» публикациями решением ЦК КПСС летом 1954 года от руководства журналом отстранили, заменив Константином Симоновым. И золотые годы «Нового мира» начнутся позднее, с возвращения Твардовского в журнал в 1958 году. А «Оттепель» Эренбурга я вскоре прочитал во время поездки нашей студенческой бригады в колхоз. У меня в дневнике записано, что во время какого-то перерыва в работе я читал своей бригаде «Оттепель» вслух. Конечно, никто в то время не подозревал, что название этой повести даст имя целой эпохе в жизни Советского Союза. Мне эта повесть не очень понравилась. У себя в дневнике я записал: «Не понравился Сабуров, выставленный как идеал. Это же „чистое“ искусство. Уже дома прочитал в „Литературке“ статью Симонова о повести. Согласен с ним