Мой напор, мое волнение резко контрастировали с тем, как он говорил, особенно, как слушал. Гена внимательно на меня смотрел, улыбался своей ласковой улыбкой и слушал. Как же он умел слушать! Меня всегда поражало это, всю нашу с ним жизнь! Я сама так и не научилась слушать как он, хотя старалась научиться. Видимо, надо было быть Геной, чтобы так уметь. И не только уметь, а так уважать своего собеседника и так хотеть его понять.
– Ты потрясающий читатель. Я даже не мог надеяться на то, что ты так меня прочитаешь.
– Никакой я не потрясающий читатель. Это ты потрясающий писатель. Я давно не видела такого замечательного русского языка, и, пожалуй, не встречала в литературе столько добра, понимания и сочувствия.
– Спасибо. Ты устроила мне праздник, у меня крылья растут. Я счастлив. Но уже поздно, ночь на дворе, и я, кажется, опоздал на метро.
– Оставайся. Давай я постелю тебе, не идти же пешком, далеко все-таки.
– А это можно?
– Почему нельзя? Можно, конечно. Вот полотенце, папин халат и тапочки. Иди в ванную.
Я постелила ему в столовой, но, конечно, знала, что он ко мне придет. Не могу сказать, что была к этому готова. Я еще не понимала его тогда по-настоящему.
Его сдержанность и деликатность были особенные, совсем не такие, как у всех прочих людей, и надо было соответствовать, а я вовсе не была уверена, что смогу.
Он пришел часа через два. Все это время я слышала, как он ворочался и тихо дышал. Гена присел около меня на край кровати, и я увидела дрожащие губы, взяла в свои руки его холодную трясущуюся руку, притянула к себе и просто-таки засунула под одеяло. Его бил такой озноб, что понадобилось немало усилий, чтобы его согреть и немного успокоить.
Мы были тридцатилетние, взрослые люди, и я думала, кое-что понимали в любви. Но оказалось, что это я кое-что понимала, а что понимал Гена… Тогда казалось – ничего. Прошло какое-то время, пока он пришел в себя, преодолел страх, и вдруг, стал нежным, ласковым и сильным.
Наша первая близость была прекрасна. Присущая ему деликатность во всем и в любви была главной. Для него было самым важным, чтобы хорошо было мне. Это было самым важным всю нашу жизнь: чтобы мне всегда было хорошо с ним, во всем и в любви в первую очередь.
Потом мы долго, молча лежали обнявшись. Боялись спугнуть возникшее у обоих хрупкое ощущение счастья, и оба чувствовали, как оно вырастает в полной тишине, крепнет и объединяет нас.
– У тебя, конечно, были женщины до меня?
– Были, это громко сказано. Была.
– Долго?
– Да. Лет шесть.
– А почему ты на ней не женился?
– Я однажды сказал себе, что женюсь только тогда, когда земля закачается у меня под ногами.
Больше я никогда не задавала ему никаких вопросов, касающихся других женщин.
Утром Гена ушел домой, но осталось чувство, будто и не ушел. С тех именно пор, с той нашей первой ночи ощущение его постоянного присутствия никогда не покидало меня. Он всегда был рядом со мной, даже, когда был далеко.
Даже сейчас, когда его уже нет в живых, он здесь, рядом со мной, нежный, тонкий, справедливый и очень умный, и очень образованный, мой дорогой, удивительный, мой неповторимый, мой любимый Гена.
Люка
– Мам, нашей Люке негде жить. Бабушка выгнала ее из дома.
Большие голубые глаза Димы полны слез и смотрят на меня с мольбой и надеждой.
– Как это – выгнала?
– Просто сказала, уходи, и все!
– Вот это да! Хороша моя свекровь! В своем репертуаре. Что предлагаешь?
– Пусть Люка поживет у нас.
– Как ты себе это представляешь? У нас две комнаты, твоя и моя. Где же Люка может жить?
– Со мной, в моей комнате.
– Уверен? Но, если вдруг передумаешь, отступать будет некуда.