Подобный односторонний, «паноптический» контроль (Фуко 1999) и его гендерное измерение характерны для культурной ситуации в Великобритании второй половины XIX века и в частности для режимов производства и функционирования научного знания. В то же время постулируемая Дарвином ценность разнообразия соответствует бытовавшему в гораздо более широком хронологическом, географическом и отчасти социальном контексте модному дискурсу. Так, нередко называемый первым модным журналом «Кабинет мод», выходивший в Париже с 1785 года и вызвавший волну подражаний по всей Европе (Бордэриу 2016: 122; Nelson Best 2017: 21–25), изначально имел эпиграф из Антуана Удара де Ламотта: «Скука некогда родилась из единообразия» (Cabinet 1785: 1). В басне Ламотта, откуда позаимствована эта строчка (Les amis trop d’accord, 1719), речь шла об однообразии мнений (и, соответственно, ценности разногласий), но, как мы видим, уже в XVIII веке эта сентенция успешно применялась к визуальным аспектам материальной культуры и внешнего облика человека13 – в этом смысле говорит о разнообразии и Дарвин.

Как показала А. В. Стогова на материале французских модных гравюр XVII века (Стогова 2016; Стогова 2020), в культуре раннего Нового времени под влиянием эстетики барокко разнообразие моды мыслилось скорее синхронически – как расплывчатое множество единовременно сосуществующих предметов и практик, нежели диахронически – как последовательная смена актуальных фасонов, цветов и отделок. Этот второй смысл выходит на первый план к концу XVIII века, с появлением регулярной модной прессы, обслуживавшей интересы торговцев тканями и аксессуарами, портных, модисток и парикмахеров. Диктуемая убыстряющимися циклами капиталистического производства и потребления «ветреность» моды легла в основу ее феминизации и тривиализации в XIX столетии. В работах Дарвина представления о ценности неизменного и ничтожности переменчивого подверглись радикальному пересмотру. Эйлин Крист резюмирует эту концептуальную революцию следующим образом: «В противовес взгляду на „сущностные“ характеристики как нечто реальное и значимое, а на „изменчивость“ как на незначительные колебания вокруг стабильных оснований, эволюционное мышление подчеркивает первостепенную важность непостоянных свойств, ступеней развития и переходных состояний» (Crist 1999: 19). В свете теории Дарвина видимый мир обнаружил свою случайность и неустойчивость: эволюция была не просто явлением прошлого, объяснением того, откуда взялось все существующее многообразие жизни, а продолжающимся процессом, все элементы которого находятся в постоянном движении и становлении14. Более того, из едва заметных различий со временем могут развиться совершенно новые формы: Дарвин считал, что проявления внутривидовой вариативности «справедливо могут быть названы зачинающимися видами» (Дарвин 1941: 29).

Едва ли можно было найти более наглядную иллюстрацию этого принципа, чем смена модных тенденций, когда на протяжении жизни одного поколения юбки то расширялись, то сужались, шляпы то увеличивались, то уменьшались, а рукава и прически и вовсе порой вспучивались, приобретая совершенно фантастические очертания. В отличие от падких на сенсации журналистов, которые были склонны подчеркивать «внезапность» подобных изменений и даже приписывать их «заговору» портных и модисток, Дарвин признавал внутреннюю логику моды и «эволюционный», а не «революционный» характер нововведений: «Даже в наших собственных нарядах общее свойство сохраняется продолжительное время, а изменения в определенной мере постепенны» (цит. по: Richards 2017: 478). Таким образом, смена модных тенденций и трансформация биологических видов отражались друг в друге и осмыслялись во взаимном соотношении, а колебания вкуса представлялись естественным феноменом, что не мешало порождаемым им формам порой считаться монструозными.