Поэтому в данной главе я подробно рассмотрю взгляды ученого в контексте истории идей, прежде чем обратиться к порожденным ими визуальным воплощениям и риторическим топосам дискурса о моде, которые являются предметом главы 2. Речь пойдет именно об истории идей, а не истории науки, так как меня интересует прежде всего распространение и рецепция дарвинизма за пределами естественных наук, в поле социогуманитарного знания: в рамках нарождавшихся в это время дисциплин, таких как культурная антропология, социология и психология, и в области популярных представлений о человеке и обществе. Такие представления не обязательно носили строго «научный» характер даже с точки зрения современников, не говоря уже о нашей ретроспективной оценке, однако образовывали важную часть публицистического дискурса и укоренялись в обыденном сознании огромного числа людей.

В разделе «Чарлз Дарвин и мода» я рассмотрю связь идей Дарвина с их собственным интеллектуальным, социальным, визуальным и материальным контекстом, фокусируясь на многочисленных отсылках к современной женской моде в трудах ученого. Эти аналогии порой играют ключевую роль в дарвиновской аргументации, наглядно демонстрируя, до какой степени природа мыслилась в антропоморфных категориях, отражающих представления самого ученого о «естественном» устройстве общества. Раздел «Теории моды после Дарвина» посвящен попыткам различных авторов применить идеи Дарвина к описанию и объяснению истории костюма и модного поведения своего времени. Первые подобные опыты возникли уже при жизни Чарлза Дарвина и носили характер прямых отсылок к его работам, если не оммажей выдающемуся ученому. Со временем имя Дарвина исчезает из текстов, посвященных одежде и моде8, однако влияние его идей в этой области, как я продемонстрирую в данном исследовании, подспудно сохраняется по меньшей мере до конца 1930‑х годов. Наконец, в разделе «Не только Дарвин» речь пойдет об альтернативных взглядах на эволюцию живых существ, которые нередко смешиваются с дарвиновскими, в частности в дискурсе о моде, поэтому я вижу свою задачу в том, чтобы, насколько это возможно, разграничить трансформистские концепции и теорию Дарвина, а главное, их отзвуки в более широком культурном контексте. Идеи Ламарка, Жоффруа Сент-Илера и других более ранних авторов не только оказались вновь востребованы на рубеже XIX–XX веков, в качестве альтернативы «вышедшей из моды» в тот момент дарвиновской эволюционной теории, но и приобрели неожиданно актуальное звучание столетие спустя, в контексте дискуссий о постгуманизме и киборгизации, влияние которых на моду будет в дальнейшем подробно рассмотрено в главе 3.

В викторианском обществе, к которому принадлежал Чарлз Дарвин, преобладала гендерная идеология «раздельных сфер», предполагавшая, что повседневные занятия и интересы мужчин и женщин практически не пересекаются. Пример моды наглядно показывает, что это была довольно условная теоретическая конструкция, не отражавшая реального положения дел. Представления о должном в области современного мужского костюма нашли свое наиболее яркое выражение в известной концепции «великого мужского отречения», сформулированной Дж. К. Флюгелем в 1930 году (Carter 2003: 109). Согласно ей, во второй половине XVIII столетия в мужской одежде намечается движение к все большей простоте и лаконичности, сдержанным тонам, отказу от украшений и обильной отделки. Иными словами, мужчины дистанцируются от моды, сфера которой отныне маркирована как «женская», и максимум, что они могут себе позволить, – это «заметная незаметность» денди (Вайнштейн 2006). Однако, как будет показано далее в этой книге, по меньшей мере до середины XIX века именно мужчины прежде всего воспринимались как обладатели яркого «оперения», и в действительности сохранившиеся предметы одежды, в первую очередь разноцветные, расшитые шелком и золотой нитью жилеты, демонстрируют, скорее, тягу к приватной зрелищности, к роскоши, которая может быть не видна стороннему наблюдателю, но, безусловно, осязаема и важна для самого носителя.