А работой своей был подселенец очень доволен и ценил ее теперь много выше прежней. Конечно, там музыка натуральная и воздух вольный были. Ну и фантазию можно было проявлять без опаски. Тут же с фантазией – упаси, Господи! Но зато в этой новой его работе было нечто историческое, ставившее Заслонова почти что на одну доску с очередным великим человеком, который "ЗДЕСЬ БЫЛ…".

Ну и, конечно, количество. Ведь будь ты хоть архигениальным человеком, надгробный камень положен тебе все же один, поскольку второй только на соседнюю могилку положить можно. С мемориальными же досками – совсем другой коленкор. Даже самый простой человек за 40–50 лет своей неинтересной жизни черт-те где не побывает: там слово скажет, тут пивка попьет, здесь по причине полного недомогания ночевать останется… А уж если речистый или общительный какой – лепи доски куда хошь – не промахнешься. Ну а если его при этом из дома к дом на государственной машине возят, то тут и армии камнетесов за ним не поспеть.

И еще в ней прекрасно, что душу не выматывает. Ведь раньше все ощущение было, что на людском горе жизнь строит. Тут же – никакого тебе горя, а сплошная радость, хотя, если вдуматься, и непонятная.

Очень любил Заслонов ходить по улицам и читать вслух эти исторические вывески, почерк свой в них узнавая. Одна знакомая даже «экскурсоводом» его называла. Но нету тут ничего смешного, потому что любому человеку приятно, проходя по улице, увидеть, как висит дело его рук, особенно, когда не просто висит, а со значением.

Прекрасная работа.

К сожалению, Авдотьевна не всегда понимала эту заслоновскую увлеченность, поскольку к некоторым историческим личностям имела свое сугубое отношение и иногда, узнав об очередной мемориальной доске, сердилась и обзывалась.

Во всем остальном была Авдотьевна довольна подселенцем и даже думала обженить его, да не просто обженить, а так, чтобы он при ней остался, но женатый. Однажды, вроде бы просто так, привела на чаек Нюру Облачкову из соседнего подъезда – девушку неглупую и работящую, но Заслонов никакого интереса не проявил – чаю попил и с книжкой к себе в уголок удалился – никакого воспитания.

Так они и жили – вдвоем, а иногда и втроем: когда к Бечевкиным свекровь из Сердобольска приезжала, брала Авдотьевна на ночь Никиту Фомича к себе и тогда была вполне и полностью счастлива.

В такие вечера Заслонов вдруг ощущал, что ему доставляет удовольствие ходить на цыпочках и объясняться со старушкой шепотом, а то и знаками. И удивлялся подселенец этой своей странности.

Когда Никите Фомичу стукнуло пять лет, за неимением пугача, подарила ему Авдотьевна заветную фикусову семечку, предупредив, что семечка эта не простая, а чудесная. И доверился Никита Фомич старушке, всем своим открытым для любого слова сердцем доверился, посадил семечку в кастрюльку и начал обильно ее поливать.

Особенно первые два дня.

И ходил он вокруг кастрюльки, и ждал чуда. Но семечко затаилось где-то в мокрой глубине и никаких признаков жизни не выказывало. К исходу третьего дня разуверился Никита Фомич в человеческой правдивости и посвятил свой досуг более интересным и необходимым вещам, тем более, что в результате сложного обмена дослался ему кусок красной авиационной резины – незаменимая для рогатки вещь. Хотя и очень тугая.

Ну а пока Мария Кузминична с участковым, да со стекольщиком о жизни тяжелой беседовала, семечко собралось с силами и проклюнулось. Дальше – проще – листик направо, листик налево. Так что, когда, невыпущенный на улицу по причине общей сопливости, Никита Фомич случайно заглянул в кастрюльку, там уже росло маленькое деревце с тремя листиками и еще с одним. Чудо да и только.