Вот какое непохожее Рождество выдалось.

Этой ночью Авдотьевна спала чутко, словно на посту. И сильно испугала тихохонько крадущегося к двери Заслонова неожиданным вопросом:

– Куда это ты?

– По нужде я, – робко ответил тот и очень обрадовался, когда старушка ничего на это не возразила.

А когда подселенец с облегчением упал на илюшенькин матрасик и совершенно затих, перестала Авдотьевна сторожить и уснула всерьез.

На утро оказалось, что фикус снес семечко. Как это он умудрился так быстро управиться – совершенно непонятно, но факт есть факт. Авдотьевна завернула семечко в бумажку и положила в шкатулку каспийского литья, где хранила жизненно-необходимые вещи: аттестат зрелости, паспорт, карточки, нетрудовые доходы, письмо бывшего своего, прядь илюшенькину и похоронку на Петю Коромыслова.

Жизнь в столице уже входила в мирную колею и потому в предпраздничные эти дни никто делом заниматься не хотел, и, устраивающийся на работу, Заслонов слышал везде одно:

– Зайдите после праздника! – и весь сказ.

Потому-то и сел Заслонов рядом с Авдотьевной, взял в руки лезвие и начал полосовать парашюты. Дело это оказалось не только до крайности нудным, но и непростым, потому что с одной стороны хотелось кончить его побыстрее, а с другой – любое неосторожное движение приводило к браку, снижая и без того небогатую выработку.

В порядке уплотнения рабочего времени попробовал Заслонов починить граммофон, вот уже двадцать лет хранящий молчание, но трудовой победы не одержал. Поэтому на Новый год пришлось петь ему одному – Авдотьевна слов никаких не знала и могла только куплеты подхватывать. Что и делала.

Однако Новый год удался на славу – и за столом посидели, и куранты послушали, и попели, и даже зачем-то по пустынному коридору под ручку погуляли. Променад, значит, совершили. Заслонов тросточкой постукивал, ручку крендельком держал и очень себе нравился.

Так вот и наступил год одна тысяча девятьсот сорок пятый.

По такому случаю сделал Заслонов себе подарок – кровать купил, почти не лежанную и на удивление дешевую – за эти годы много в Москве лишних кроватей образовалось.

А через два дня определился он на работу и тоже по каменному делу. Правда, вместо надгробных камней бросило его отечество на мемориальные доски, но особой разницы в этом подселенец не видел, вот только что раньше работа шла все под музыку, под живые духовые оркестры, а здесь под радио, что, конечно, совсем не то и на голову плохо действует.

Может быть именно поэтому, придя домой и отужинав, ложился Заслонов на свою кровать и заводил с Авдотьевной бесконечные разговоры на атеистические темы, подкрепляя каждое свое слово примером из личной или общественной жизни, по которым выходило, что, конечно, никакого Бога нет, раз такое твориться может. Очень убедительно говорил, хотя и не всегда идейно грамотно.

Что ему могла противопоставить Авдотьевна, кроме топанья ножкой и хлопанья дверью? Ничего по сути. И хотя понимала, что не по злобе это он, без умысла, по некультурности, все равно начинала сердиться и выносясь на кухню думала в сердцах: "Уж лучше бы я кота бездомного взяла, чем этого! Ей-Богу, лучше!", и, чтобы оправдать свое бегство, ставила чайник на огонь и, пока он закипал, остывала.

А Заслонов тем временем корил себя за речи свои бессвязные и давал зарок темы этой в дальнейшем не касаться. Поэтому, когда Авдотьевна возвращалась в комнату с чайником, был подселенец кроток и говорил о видах на урожай.

Но на следующий вечер все повторялось вновь.

В феврале уже, во время очередного диспута, не выдержала святая старушка и, не слушая никаких возражений, повлекла Заслонова в храм.