Все казалось логичным, циничным, но объяснимым. Придворная уловка, чтобы скрыть от короля неприглядную часть города. Но теперь, после видения старика-архитектора, после холода и запаха тлена в «Галерее», эти строки звучали иначе. Не просто как описание хитрости, а как описание создания чего-то… искусственного, фальшивого в самой ткани города. Чего-то, что, возможно, не должно было существовать.

«Но что думали местные?» – пробормотал Петто. Боля описывал реакцию двора, но как восприняли появление странного, внезапно возникшего тупика жители самой Купеческой слободы?

Он вернул дневник Боля на место и направился к другой секции архива – той, где хранились менее официальные свидетельства эпохи: личные записи мещан, ремесленников, мелких торговцев. Тех, кто жил внутри слободы, а не проезжал через нее в закрытой карете. Поиск был сложнее – эти документы были хуже каталогизированы, часто анонимны или принадлежали малоизвестным людям.

Он перебирал тонкие тетради в коленкоровых обложках, пачки пожелтевших писем, перевязанных бечевкой, самодельные альбомы с вырезками из газет. Его взгляд зацепился за несколько тетрадей, переплетенных грубой тканью, с надписью на первой странице, сделанной старательным, но не слишком уверенным почерком: «Записки Егора Смирнова, приказчика бакалейной лавки Кузьмы Пятова. Лета 1886-1891».

Петто взял одну из тетрадей и вернулся за стол (на свой стул, не на тот, что занял призрак). Он осторожно раскрыл ее. Записи велись почти ежедневно: цены на овес и сахар, погода, местные новости, сплетни, жалобы на хозяина. Обычная жизнь маленького человека той эпохи. Петто листал страницы, ища упоминания о Глухом проулке или событиях весны 1887 года, когда, согласно Боля, проулок был «обустроен».

И он нашел. Запись от мая 1887: «Ныне у нас диковина случилась. За домом старого Кривоноса, что рухлядью торгует, проулок новый явился. Глухой, аккурат в стену упирается. Ни пройти, ни проехать. Зачем – не понятно. Говорят, начальство велело для красы али порядка какого. Мужики смеются, мол, дырку в стене проломить забыли».

Дальше шло еще несколько записей, где Смирнов с удивлением отмечал, что по проулку иногда проезжают богатые кареты, которые непонятно как потом выбираются обратно. Он явно не был посвящен в тайну королевского маршрута.

А потом тон записей начал меняться. Осень 1887 года: «Третьего дня пропал Митька-сапожник. Пьяный был, сказывают, побрел ночью куда-то от кабака "Яма", что у Никольской. Искали – не нашли. Бабы голосят, будто его в Глухом проулке нечистый забрал. Страшно там стало, неуютно как-то. Стараюсь мимо не ходить».

Петто почувствовал, как холодок снова пробежал по спине. Он листал дальше. Зима 1888 года: «Опять пропажа. Девка гулящая, Марфушкой звали, сгинула без следа. Последний раз ее видели у входа в тот проклятый проулок. Городничий приходил, расспрашивал, да что толку? Место там темное, дурное. Старый Кривонос и тот съехал, лавку свою бросил, говорит, чертовщина там творится, тени ходят и шепчут по ночам».

Еще несколько записей о мелких происшествиях, пьяных драках и кражах в слободе, и снова – весна 1889 года: «Степан-возчик, мужик трезвый и сильный, пропал. Пошел по нужде в Глухой проулок вечером, да так и не вернулся. Лошадь его с телегой так и простояла до утра. Уж и не ищут почти. Говорят, проулок тот – как кишка слепая, засасывает людей, и нет им возврата. Жуть берет. Перекрестился трижды, как писал сие».

Петто закрыл тетрадь. Руки снова дрожали, но теперь не только от страха. Объяснение Аркадия Боля – «маленькая ложь во спасение монаршего спокойствия» – теперь выглядело чудовищно. Этот искусственно созданный, фальшивый кусок города, эта декорация, ширма… она стала ловушкой? Местом, где действительно пропадали люди? Не просто пьяницы или гулящие девки, но и обычные люди, как Степан-возчик.