И тут он это почувствовал. Сначала – едва уловимый запах, который пробился сквозь привычный аромат пыли и пергамента. Запах был странным, незнакомым для этих стен. Это был не смрад гниения, как в тот раз в «Галерее», а что-то другое… Едкий дым от горящих дров или угля, резкий, аммиачный запах конского навоза и сырой соломы, и под всем этим – кисловатый дух немытых тел и прокисшего пива. Запах не города, но деревни, или, скорее, города очень старого, еще не отмытого и не забронзовевшего.

Петто поморщился, отвлекшись от чертежа. Откуда это? Может, что-то горит на улице? Или мусорные баки во дворе переполнены? Он прислушался. И понял, что изменился не только запах. Изменился звук.

Привычная фоновая тишина, изредка прерываемая шелестом шин современных электромобилей или далеким гулом городского транспорта, исчезла. Вместо нее снаружи нарастал совершенно иной шум. Частый, дробный стук – множество копыт по камню. Скрип несмазанных деревянных колес. И голоса – не приглушенный гул толпы, а резкие, громкие выкрики, брань, смех, плач ребенка. Звуки были ближе, громче, хаотичнее, чем должны были быть. Словно улица за окном внезапно ожила, но ожила жизнью совсем другой эпохи.

Сердце Петто сделало тревожный кульбит. Это было слишком похоже на то, что он испытал в торговом центре – искажение реальности, но теперь оно пришло к нему сюда, в его крепость. Дрожащей рукой он отодвинул стул и подошел к высокому стрельчатому окну. За окном все еще был тот же двор и та же улица, но…

Он резко отдернул руку от рамы, словно обжегшись. На одно, самое долгое мгновение мир за стеклом полностью изменился. Мощеный двор архива превратился в грязную, ухабистую площадь. Вместо редких припаркованных машин – телеги, запряженные худыми лошадьми, груженые бочками и тюками. Люди в странных, темных одеждах – мужчины в камзолах и широкополых шляпах, женщины в длинных юбках и чепцах – сновали туда-сюда, кричали, торговались. На месте соседнего офисного здания вырос кривой, фахверковый дом с нависающим верхним этажом, из окон которого кто-то выплескивал помои прямо на улицу. Воздух казался густым от дыма и испарений. Небо было того же серого цвета, но сам свет казался другим – более тусклым, резким. Вдалеке виднелись остроконечные шпили и башни, некоторые из которых он только что видел на чертежах XVII века. Это был Фальтико, но Фальтико четырехсотлетней давности.

Видение длилось лишь секунду, может, две. Он моргнул, и все исчезло. За окном снова был привычный двор, тихая улица, современные здания. Но сердце колотилось так, что отдавало в висках. Он отшатнулся от окна, тяжело дыша. Это не было похоже на усталость или игру воображения. Это было слишком реально, слишком детально.

Он обернулся, намереваясь дойти до стола, налить себе воды из графина. И застыл на месте.

За его дубовым столом, на его стуле, сидел человек. Старик. Он был сгорблен, одет в темный, потертый камзол неопределенного цвета и простую белую рубаху с потемневшим от грязи воротом. Седые, редкие волосы были собраны в неопрятный хвостик. Лицо старика было испещрено глубокими морщинами, кожа имела пергаментный оттенок, а маленькие, глубоко посаженные глазки смотрели на Петто с непонятным выражением – то ли усталым любопытством, то ли затаенной насмешкой. В одной руке старик держал гусиное перо, кончик которого завис над одним из чертежей XVII века, лежавших на столе Петто, словно он только что собирался сделать пометку.

Мир снова замер. Тишина в комнате стала абсолютной, звенящей. Петто не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть. Он смотрел на старика, а старик смотрел на него. Не было ни страха, ни удивления на морщинистом лице – лишь спокойное, изучающее внимание. Словно Петто был не хозяином этого кабинета, а неожиданным посетителем, вторгшимся в его рабочее пространство.