– Ну ладно, Гитлер, но Сталин – и мистицизм? – усмехнулся Константин Алексеевич.

– А почему бы и нет? Вы думаете, образование семинариста проходит даром? Мистические идеи, мистическое восприятие мира внушены с юности, и, не найдя подлинно религиозного выхода, с неизбежностью воплощаются в формы самого мрачного оккультизма. Если угодно, социального оккультизма. А чем бы еще вы объяснили воинствующий атеизм, разрушения церквей, массовые расстрелы православных священников и не только, вообще служителей любого культа? Почему именно они первые оказывались на Соловках? Из-за ленинских заветов? Только лишь?

Общение с Вальтером открывало Константину те стороны жизни, о которых он не думал – имел возможность не думать, ставило те вопросы, которых он сам перед собой не ставил, и сейчас, столкнувшись с ними, не имел ответов. Да и желания на них отвечать. Да и почему, собственно, этот немец мог их задавать? Его Германия – что, безгрешна? Везде есть своя специфика, свои перегибы и ошибки. Лес рубят – щепки летят! Революцию в лайковых перчатках никто не делал! – эти лозунги, заученные едва ли не с детства, казалось, вполне отвечали моменту.

– А как с вашими кострами-то быть? Книги жечь? Чем Томас Манн хуже священника? С этим как быть?

– Да я об этом же и толкую! Что вы, ей-богу, свой большевизм защищать ринулись? Я хочу обратить ваше внимание на то, что в самой политической жизни, партийном ритуале, символике новой власти, даже в костюме, что в нашей свастике, что в ваших звездах, проявляется нечто рационально необъяснимое. Что ритуальный поджог рейхстага, что костры из книг, что ваши политические процессы совершенно безумные, средневековые как с юридической точки зрения, так и по ритуалу, – вот увидите, как года через два-три они у вас раскрутятся, – так вот, все это рационально трудно объяснить. Это, если угодно, создание новой мифологии, мифов о новых нибелунгах, и в основе всего – попытки мистическими средствами получить максимально возможную власть – и политическую, и какую-то иную. Власть над этим миром через другие миры. А ритуальные публичные средневековые действа с тотальным опьянением толпы в своей основе имеют мистические корни.

Константин Алексеевич почувствовал, что кто-то пристально наблюдает за ними. Он оглянулся к эстраде и увидел пожилую цыганку – здесь все цыганское было выставлено и нарочито утрировано: темная цветастая юбка в пол, красная шаль, цветные ленты, вплетенные в поседевшие волосы, такая же лента была обвязана вокруг грифа гитары. Она была одета как привокзальная цыганка-воровка, готовая украсть, обобрать, околдовать. Он помнил, как однажды в Москве на вокзале такая же точно вытянула из него сотню – действительно, выцыганила, обезволив и околдовав. Тогда у него мелькнула странная мысль: цыгане – посланцы каких-то иных миров, темных и враждебных. Глаза ее буквально выворачивали встречного человека наизнанку, и интересовало ее в нем только одно: деньги. У этой же глаза были совсем другие. Взгляд был сильный и тяжелый, он ощущался почти физически, просвечивал насквозь, но в нем напрочь отсутствовали алчность и корысть, казалось, от нее было невозможно услышать знаменитое цыганское «позолоти ручку». Она медленно прислонила гитару к стене и с каким-то внутренним достоинством, сквозившем в каждом движении, направилась к гостям. И тут Костя понял, что источник тревоги, которая то появлялась, то исчезала в поезде, был здесь, медленно приближался, и нельзя было не смотреть, и страшно было смотреть, и хотелось отвернуться, но не получалось.