На пороге стоял Иван Фомич Травников – молодой мужчина двадцати девяти лет, местный телеграфист. Я не удивился его приходу: Травников был моим пациентом. Хроническое утомление из-за частых ночных дежурств сделали его и без того неуравновешенную натуру крайне склонной к нервным припадкам. Однако в этот раз было всё гораздо серьёзнее: в его руке был пистолет.

– Евгений Сергеевич, – чуть не плача пролепетал телеграфист, – отымите его от меня! Застрелюсь, истинный бог, застрелюсь!

Оружие было спрятано в нижний ящик стола и заперто на ключ. На самом дне ящика хранилась пачка листов с моими записями, а под ними – дамская перчатка. Светло-коричневая ткань по-прежнему хранила едва уловимый аромат духов той, что оставила её… Впрочем, не важно! Небольшой короткоствольный, с перламутровой ручкой, пистолет лёг на самое дно. Задвинув ящик, я запер его на ключ и обратил своё внимание на посетителя.

Глаза того блуждали, он молчал, иногда всхлипывал, закашливался и снова молчал. Время от времени он нервно тёр длинными, нечистыми пальцами красные глаза и тяжело вздыхал. Я встал, быстро вышел и также быстро вернулся, держа в руках графинчик с водкой. Рюмка была наполнена, я пододвинул её телеграфисту. Он легко выпил и замер, словно прислушиваясь. Потом обмяк на стуле и заговорил:

– Евгений Сергеевич, к вам и только к вам… сил моих больше нет. Вот, застрелиться хочу. Спрячьте этот револьвер! Подальше от меня спрячьте! Не ровен час, руки на себя наложу! Я – что? Себя не жалко, а вот мать-старушка пропадёт. Один я у неё. Пропадёт, непременно пропадёт! Не от горя, так от нищеты. В побирушки с сумой по деревням!

Телеграфист снова всхлипнул, и по его измождённому лицу покатились слёзы.

«Что ж, – глядя на несчастного, подумал я с сочувствием, – знаю, что работа его на телеграфе рабская: шестнадцать часов за сутки! Не всякий выдержит. Да и зрение, как постоянно жаловался Иван Фомич, стало совсем худым. Как-то заглянул я на почту, а заодно и в малый закуток, прилепившийся к задней стене почтовой избы, служившей телеграфной конторой. Заглянул и ужаснулся. Душно, свет тусклый, словно в погребе. Полно всякого разношёрстного народа. Телеграфист сидит в общей зале, отгороженной от посетителей решёткой. А те кричат, плачут, ругаются, чуть не дерутся – прямо ад земной!»

– Но не стреляться же из-за этого, Иван Фомич! У вас отдых – сутки через двое? Вот и отсыпайтесь! И, в первую очередь, оставьте вы карточную игру! Ведь ночи напролёт дымите папиросами, не спите, всё играете! А вам свежий воздух нужен! Вы о чахотке слыхали? Гуляйте, мой дорогой, гуляйте, да непременно на свежем воздухе!

Телеграфист безучастно выслушал мои увещевания. Потом судорожно вздохнул и неожиданно вскричал:

– Да не в этом дело, Евгений Сергеевич! Как вы не пони маете?! Сатрапы, палачи… Попрание свобод! И как это?..

Он с силой потёр лоб, пытаясь вспомнить.

– Кровавый режим! – наконец выпалил он и обмяк, понуро свесив голову.

Я, признаться, был не готов к такой смене темы разговора и не на шутку обеспокоился состоянием душевного здоровья телеграфиста.

– Помилуйте, Иван Фомич, о чём вы?

Тот поднял на меня глаза, полные слёз, и, прижав руки к груди, с надрывом произнёс:

– Не могу я! Что же прикажете жандармам из охранного отделения, душителям свобод, помогать?! Я – человек прогрессивных взглядов! Я хоть человек маленький, телеграфист, но и у меня есть личность, индивидуализм! Мои убеждения, моя верность идеалам!

«Господи, – я испугался, – при склонности к истерике эдакие рассуждения об убеждениях и идеалах, да ещё в драматических тонах, до добра не доведут! Ужас! В таком угаре непременно подожжёт что-нибудь или возомнит себя Писаревым!»