– Старик.

– Как вас зовут?

– Истома Иванов, сын Трясисолома по прозвищу Скудельник.

Скудельницы – ямы, в которых хоронили неотпетых, умерших позорной или быстрой смертью – упоминались в исторических летописях XVI и XVII веков, поэтому Эрих спросил:

– Скудельником прозвали по профессии?

– Оно так-то!

Это означало, что Самсон и в прошлой жизни занимался погребением мертвых.

– В какой год вы попали?

– За годами не слежу.

– У вас есть семья?

– Один я. Живу в сторожке при Скудельнице.

– А как же запах? В ямах-то человек по двести?

– К мертвецкому духу привыкшие мы. Это в Холмогорах по двести, а у нас в Москве ямник глубокий, поди до сорока тысяч вмещает.

– А что это за дети с вами?

– Брошенки. Вожу их по улицам и прошу подаяние на пропитание, в Семик бездетные деток забирают, а до той поры они мне подсобляют.

Эрих нашел в Интернете информацию и записал в блокнот: «Семик – народный общий день поминовения всех умерших».

Истома остановил повозку, отвязал лошадь и повел к речке. Когда вернулся, дети уже вылезли из повозки и с нетерпением прислушивались к женским щебетаниям, доносившимся из-за деревьев. Обряд кумления был в разгаре. Девушки поочередно надевали один цветочный венок, с прикрепленным крестиком, проходили под аркой из двух согнутых берез, целовались и дарили друг другу подарки.

С криком: «А может, они ваши!» – Истома двинулся к женскому скоплению. Узрев его мощную фигуру с колотушкой в руке, представительницы всех сословий пристально всматривались в лица детей и щедро заполняли корзины в руках голубоглазых мальчишек и девчонок в жалкой одежонке, кто хлебом и яблоками, кто денежным подношением.

– А может они ваши! – продолжал грозно кричать божедом, проходя мимо девушек и женщин.

Дети, наученные подобными вылазками, шли неспешно, просили еды и изо всех сил изображали на лицах скорбь, что действовало безотказно.

– Что происходит? – снова дал о себе знать Краузе.

– Собираю милость.

– Как вы живете? Расскажите о себе. У вас есть родня?

– Один я. Никого уж нет. Кто от тифа, кто от холеры подох. Живу как могу. На пропитание довольно, дрова на зиму, да одежа.

Гипнологу описанные события показались банальными, он решил ускорить события.

– Самсон, перенеситесь в последний день жизни Истомы. Как он умер?

Через мгновение Самсон погрузился в темную лачугу. Ночь. За окном завывала метель. Рядом с топчаном, на котором охал Истома, сидел подросток и утирал ему лоб. Серое, измученное смертельной агонией лицо освещала лучина, укрепленная в светце. Поняв, что конец близок, подросток схватился за нательный крестик и взмолился Богу, поскольку чувствовал тревогу за свое будущее. Он не сомневался, что его ворчливый наставник попадет в рай, так как прожил, в его понимании, достойную жизнь.

Старик начал задыхаться, казалось, смерть уже на пороге, но вдруг очнулся и с трудом разлепил глаза.

– Пить… – простонал Истома и показал на кружку с водой. Мальчишка помог ему напиться. Старик схватил его за кафтан, притянул и зашептал: – Домовина тамо, где бревна. Положи меня в нее до весны. Отпевать не надо. Не верю я в Бога. Весной захороните в лесу, без креста.

Мальчишка подумал, что старик бредит, ведь тот всегда был в храме на все церковные праздники.

– Она приспеет к тебе… ты слухай ее… не прекословь, а то худо будет.

– Кто приспеет? – спросил мальчишка и высвободился от ослабшей руки божедома.

– Смертушка.

– Я не мыслю умирать, – запротестовал подросток.

– Чш-ш-ш… служить ей будешь, а она тебе. Заключи союз… только не продешеви…

Это последнее, что услышал от Истомы его воспитанник. Сделав последний жадный вдох, тот испустил дух, тело обмякло, руки повисли. Мальчишке стало страшно, невзирая на пургу, он бросился к ближайшему дому, что был за три километра от скудельницы.