На следующий день, который Сумской объявил выходным, за завтраком Иван Христофорович, пристально поглядывая на Сергея, вдруг сказал:

– Друг мой, если позволишь, некоторое замечание выскажу. Я определил тебя среди гостей своих вовсе не для того, чтоб они обижены были. Зачем наговорил всякого? Извиняться за тебя пришлось, на водку всё списывать, хотя и знаю, что не пьешь ты лишнего. Отвечай.

– Уважаемый Иван Христофорович, – сильно смущаясь, ответил Сергей, – я ни в коей мере не хотел ваших друзей обидеть. Коли уж так случилось, прошу у вас прощения за неприятности, что по моей вине вышли.

– Ну, хорошо, так и быть, – сказал Сумской, тоже будто смущаясь. – Ты ведь, Сережа, весьма симпатичен мне, и зла на тебя держать я вовсе не намерен. Однако же, скажи, интерес мой собственный удовлетвори: ты про Державина, про Гаврилу, истинно что-то наперед знаешь?

Сергей задумался. Как себя вести в такой ситуации? Как объяснить свою вчерашнюю оплошность? Как выкрутиться? И вдруг шальная мысль пришла ему в голову: а что, если оставить все, как есть? Ведь немало фактов из истории государства российского известны ему – не зря три года в академии учил, да еще массу литературы сам перелопатил. Что, если пророком ему заделаться? Внешность, так сказать, подобающая. Человек он в городе новый, пришлый. А пророки, как известно, в своей земле не растут – инородцы большей частью. Но что может дать в будущем такой поворот? А кто его знает? Ну, смеяться поначалу будут, ну, не примут всерьез – и что? Ну, блаженным посчитают – и что? Блаженных на Руси вроде бы никогда не обижали, напротив, храмы ставили…

– Да как будто знаю… – осторожно ответил Сергей.

– А про меня?

– Про вас… меньше, но тоже могу рассказать.

– А… откуда знаешь? – не унимался Сумской.

– Хотите, чтоб я вам рассказал? – спросил, в свою очередь, Сергей.

– Ну, коли это не дьявольщина какая-то, я послушаю.

– Это вовсе не дьявольщина, – сказал Сергей. – Однако для людей восемнадцатого столетия вещь недоступная для понимания. Даже великий Ломоносов, если бы я ему рассказывать стал, не понял бы ничего.

– Даже он?!

– Да.

– Тогда откуда сии вещи тебе известны? – Сумской прищурил свои темные глаза с таким видом, будто поймал на лжи собеседника, раскусил его выдумки.

– Потому что я, Иван Христофорович, – сказал Сергей, – пришел к вам из будущего. И вся история России мне уже известна.

Сумской покосился на Шумилова, крякнул как-то неестественно, потом губы его растянулись в улыбке.

– Да ты, Сереженька, и впрямь не в себе, – констатировал он. – Может, тебе отдых нужен, а? Ты скажи.

– Нет, Иван Христофорович, – ответил Сергей. – Но только Гаврила Романович Державин, который сейчас из себя еще мало что представляет, потом, через годы, вырастет в гениального поэта русского, можно сказать, в родителя всей поэзии. А ваши работы – несколько портретов и одно батальное полотно – через двести лет в Государственной Третьяковской галерее будут висеть. И это – факт.

– Что случилось? – спросила Алла Геннадьевна, увидев Игоря на пороге своего рабочего кабинета.

– Сам не понимаю, – ответил он, помогая себе неопределенными жестами.

– Что-то с картиной? – насторожилась она.

– Да! То есть, нет, не с картиной. Хотя, наверное, с картиной…

– Игорь! Ты что, напился? Что происходит? Объясни, наконец!

Раменская вышла из-за стола, подошла к брату и, взяв его за плечи, силой усадила на диван, стоявший меж двух окон. Сама, нажав кнопку на селекторе, попросила секретаря никого к ней не впускать, потом присела рядом с Игорем.

– Ну! – сказала она, строго глядя на брата. – Что ты уже начудил?