Ни художника Зубова, Михаила Аполлоновича, того самого, что Сергея Сумскому рекомендовал, ни писателя Аристова, ни композитора Берковского – Сергей, конечно, не знал. Но один молодой человек, лет двадцати двух, в военной форме – знакомым ему показался. Где-то – никак не вспомнить – видел он уже это лицо: с высоким лбом, с огромными, умными глазами, в которых, кроме удали молодецкой, не по годам мудрый взгляд мелькал.

«Ах, вот что! – вспомнилось Сергею. – Это лицо мне более старым знакомо. Молодых портретов, скорее всего, не сохранилось, если вообще таковые были».

И когда Зубов обратился к тому, будто бы знакомому, отпали все сомнения Сергея.

– А что, Гаврила, – сказал тот, – написал ли ты что новое? Почитай!

«Господи! – подумал Сергей. – Да это же сам Державин, тот самый!»

Гаврила Романович тем временем, будто нехотя, с ленцой какою-то стал декламировать оду свою. Что-то о судьбе, о роке в ней было. Но Сергей, в душе трепетавший от одного того, что рядом с великим предком находится, ничего толком не слушал. А если и слушал, то не вдумывался в смысл услышанного. Должно быть, действительно растерялся.

И вдруг, закончив чтение, этот самый Гаврила Державин говорит:

– А вот ты, Сергей Михайлович, человек среди нас новый, можно сказать, свежий. Интересен твой взгляд на судьбу человеческую. Что о сем думаешь?

– Я… – начал Сергей и почувствовал, как волнение сковывает его горло. – Я в судьбу верю. В предначертанье Божье верю. Не то, чтобы слепо, но… Человек ведь, по сути, всегда зависит от обстоятельств, и счастлив тот, кто находит в себе силы относиться к этим обстоятельствам непринужденно. Однако же, каждый из нас, проживая свой век, совершает множество поступков – добрых или дурных. Делает научные открытия, пишет стихи или картины, воюет с врагами на поле брани. Просто воспитывает собственных детей, наконец. И что в итоге? А в итоге – река времен в своем стремленьи уносит все дела людей.

– Эк, хорошо сказал! – воскликнул Державин.

– Так это не я, это же ваши слова, Гаврила Романович…

– Мои? Да я будто такого не писал, – сказал Державин, косясь на остальных.

– Да? – переспросил Сергей и тут только понял, что сам себя загнал в ловушку. – Стало быть, еще напишете. Позднее, когда-нибудь…

За столом переглянулись.

– Да ты, Сергей Михайлович, никак ясновидец, пророк! – воскликнул Берковский.

– Нет, это просто… так, предположение…

– Ну, тогда скажи, или предположи, какую музыку я напишу вскоре?

– Этого я не знаю, – ответил Сергей. – История об этом умалчивает.

– Вот как! – обиделся композитор.

– Тогда обо мне скажи что-нибудь, – попросил Аристов.

Сергей, порозовев, отрицательно помотал головой. Потом вдруг решился и сказал, да так сказал, что окончательно смутил соседей по столу.

– Из вас, уважаемые господа, только один Гаврила Романович свой след в истории оставит. Его и великий Пушкин отмечать будет.

– Какой еще Пушкин? – заинтересовался Державин. – Не Лев ли Александрович, подполковник?

– Нет, Александр Сергеевич, внук этого подполковника. Он только в девяносто девятом родится… – ответил Сергей.

– Да ты, друже, перехватил малость! – воскликнул Берковский. – Вот оно что, господа. Наш ученик спьяну пророчества сыплет.

Сергей густо покраснел. Он понял, что оставаться за столом ему больше нельзя.

– Прошу прощения, господа, – сказал он, поднимаясь. – Честь имею.

И тихо так, незаметно, покинул столовую. Через полминуты, уже в своей комнате, он рухнул на тахту, и такой смех его вдруг разобрал, что еле сдержался он. А потом подумал: «На черта было людей смущать? Глупо как-то…»

Уже поздний вечер черной кистью замалевал окно, уже часы в гостиной пробили двенадцать раз, когда он, уняв колыхания души, успокоился и уснул.