Один из троих бармалеев, коих боевые монахи приняли утром, всё же успел уйти в ад. Не успели они буквально минут на пять. Зато с оставшимися поговорили душевно и вдумчиво.

Задачу по наблюдению за домами и перемещениями всех, кто там проживает, ставил им тот самый Митрофан, который дезертир стрелецкий и брат Ордена иезуитов. Он ведь тогда почти год назад вместе с Ромелем из Москвы ушёл. Нашёлся-таки, падла продажная.

Работали они в Москве уже больше двух месяцев. Задача у них была простая: отследить маршруты перемещений и определить возможные направления. И в тот момент, когда женщина выедет куда-либо одна, выслать голубя с сообщением о предполагаемом маршруте. Наталью они вели грамотно до выезда из Москвы. Один из них отправился вслед за ней дальше, и должен был отправить второго голубя, когда Наталья будет возвращаться обратно. Они уже понимали, что далеко от Москвы она никогда не ездит, а если и выезжает, то с охраной из двух десятков бойцов, не меньше. А тут всего пятеро с ней было.

– Голуби! – Костя уцепился за мысль. – Явно база у них недалеко. Обеспечить быструю реакцию на сообщение, отправленное голубем, можно только, если близко они. И для голубятни нужно место. Поместье какое-то. У крестьян голубятен не бывает тут.

Стоявший рядом монах уловил это его «тут», но вопросы задавать не спешил. С мысли сбить можно было легко, а боярин вроде правильно мыслил.

– Ещё голуби есть? – Костя уставился в бегающие глазки шпиона. – Где клетка?

Мужик был хоть явно из идейных, и даже где-то мелькал в глазах фанатизм, при упоминании Ордена или Магистра, но под напором двух сильно замотивированных спецназовцев раскололся довольно быстро.

Клетку нашли. Два голубя ещё не успели сдохнуть с голоду за два дня, пока их никто не кормил и не поил. Так что шанс выйти на иезуитскую базу у парней появился не слабый. Если только Митрофан не догадается место сменить. А он может. Умная сволочь им в противники досталась.

…

– Зачем тебе это? – Наталья говорила тихо, пытаясь забыть про боль в ноге. Но забыть получалось не очень. Рана была беспокойная и мешала ей сосредоточится.

– Ну, а как же, голубка ты наша, столько лет, почитай, вместе прожили душа в душу, а тут вдруг ты себе нового мужа нашла. – Митрофан сидел рядом с кроватью в монашеской рясе и вновь включил в голосе иезуитское убеждение и мёд.

– Не жили мы с тобой, врёшь ты всё. Использовал меня. В душу мне влез, иезуитам продал. Мне тогда и жить не хотелось вовсе.

– А мне мнится, что ты рада была. Слова какие говорила ласковые? Нравилось тебе то дело шибко! И кричала ты тогда не от злобы и ненависти, а от удовольствия! Не так разве?

– Не так! И слова свои с этой вашей демагогией ты себе знаешь куда засунь?! На меня это больше не действует! Хватит, наслушалась уже!

– Ну, можно же это и мужу твоему теперешнему рассказать всё. Он ведь поди и не знает, чем его суженая жила все эти годы, и с кем…

– Что рассказать? То, что ты слабость мою и нервное истощение использовал, ваши эти иезуитские грязные приёмы применял и насиловал меня? И выпытывал потом всё, глумясь над слабой женщиной?

– Так уж и насиловал? – Митрофан усмехнулся. – А кто просил ещё и ещё?

– Ты чего хочешь? – Про боль в ноге она уже и не вспоминала. Злость кипела в душе и на него, и на себя. Если этот урод воспользовался тогда её слабостью и беспомощностью, это не значит, что она была этому прям искренне рада и испытывала к нему какие-то романтические чувства. И Стокгольмским синдромом там и не пахло вовсе. Митрофан был тюремщиком и насильником. Использовавшем в своей грязной работе все их дьявольские иезуитские приёмы для того, чтобы вытянуть из неё все нужные им сведения. А теперь попрекает её этим?