Могла ли я предполагать, что с помойки, где взяла начало моя жизнь, я попаду в теплую, уютную, хотя и несколько беспорядочно обставленную квартиру. Вот уж действительно из грязи в князи. Если бы собаки могли улыбаться, я бы улыбалась во сне, уютно размещаясь на коленях у хозяина.

Снилась мне уже не мама, а как раз то, что я сплю на коленях у хозяина. Сон мало того что отобразил действительность – он совпал с нею и от этого стал еще слаще.

Того человека, которому мой хозяин рассказывал обо мне, звали Александр Васильевич Никитенко. Он был его близким другом, но я его недолюбливала. Впрочем, вместо союза «но» в предыдущем предложении уместнее и правдивее смотрелось бы «поэтому». Да, вынуждена я признаться сама себе, это ревность: мне ничуть не хотелось ни делить внимание своего хозяина с кем-нибудь еще, ни видеть его дружеское расположение к кому бы то ни было. Вида я, однако, не показывала, чтобы его не расстроить.

Никитенко, профессор и литературный цензор, всегда был подтянут, гладко выбрит, как с иголочки одет, что, несомненно, должно было внушать окружающим доверие. Люди если и чуяли, как я, исходящий от него холод, то принимали его за рассудочность, за трезвый взгляд на вещи.

Однако мой хозяин главного обо мне Александру Васильевичу так и не сказал. Он был осведомлен, что тот ведет дневник и лелеет в мыслях его публикацию. Вот поэтому-то хозяин и старался в беседах с ним не откровенничать: всегда был против того, чтобы его частная жизнь стала достоянием гласности.

Другое дело – еще один его друг, Иван Иванович Льховский. Этот, высокий, худой, держал себя иногда чересчур развязно: придет и сразу чуть ли не ляжет с ногами на диван, – но хозяин много и безо всяких утаек и околичностей говорил с ним по душам. К нему я была более благодушна. Я его не то чтобы любила, но жалела, потому что знала, что ему суждено рано умереть: хотя он и был молод и жизнерадостен, от него пахло близкой смертью – едва уловимым душком гнилого мяса. Так в итоге и получилось; и когда он через несколько лет умер, я скорбела вместе с хозяином.

Со Льховским он и обо мне говорил больше, чем с Никитенко или другими гостями, и за это я Льховского тоже выделяла. А больше всего запомнился самый первый разговор. Иван Иванович недавно вернулся из кругосветного путешествия на корабле со смешным названием «Рында» и весьма удивился, встретив меня дома у хозяина.

– Что за милое создание? – спросил он.

– Племянник подарил, – ответил хозяин.

– Вроде бы породистая какая-то. Не пойму только, что за порода. Что ж он, занялся разведением собак?

– Вовсе нет. У уличных мальчишек купил. Подбегают к нему: «Барин, купи собачку, а то утопим!» А что до породы – то врать не буду: не знаю. В собаках я не шибко силен. Да и неважно это. Важно, что друг это хороший. Да, Мимишка? – обратился он ко мне, и я радостно забила хвостом, но не потому что он произнес мою кличку, а потому что сказал, что я друг, и не в том саркастическом, предполагающем обратный смысл тоне, как в разговоре с Никитенко величал автора «Муму», а искренне и по-доброму. Только он так умеет! Что до вопроса породы, то я была с моим хозяином положительно согласна: неважно это; я, кстати, так и не выяснила, за неимением желания, какой я породы.

– Мимишка? – переспросил Льховский. – В вашем «Фрегате «Паллада» упоминается какая-то Мимишка. Вам так нравится эта кличка?

– Да нет, – возразил хозяин, – это дело вовсе не вкуса. Корень залегает глубже. Сейчас, сейчас.

Он порылся на столе, заваленном книгами, отыскал нужную и раскрыл ее. У него зачастую на столе бывал беспорядок, но он этим не озадачивался и всегда находил искомое. Между прочим, другой знаменитый русский писатель, тот самый, что «Муму» написал, упорядочению пространства вокруг себя, наоборот, придавал слишком большое значение и не брался за перо, пока все вещи не раскладывал строго по местам. Это я знала, разумеется, со слов моего хозяина: он о нем много говорил, не мне, разумеется, а третьим лицам.