Но супружество Александра и Елизаветы неожиданно окрепло. Война двенадцатого года сблизила их. В своих предсказаниях царица проявляет талант стратега. Родным в Германию она пишет: «Чем успешнее Наполеон станет продвигаться вперед, тем меньше ему придется рассчитывать на примирение… Каждый сделанный им шаг по безбрежной России приближает его к пропасти. Посмотрим, как ему удастся перенести здешнюю зиму». По ее инициативе возникает патриотическое общество, создается Сиротское училище и при нем Дом трудолюбия для обучения и содержания на казенный счет дочерей офицеров, павших на войне. Впоследствии это учебное заведение, постоянное опекаемое императрицей, стало называться Елизаветинским институтом. Все это укрепило ее популярность в русском обществе.

После победы над Наполеоном царская чета увлекается мистическими учениями. В России при поддержке императора выходит огромное количество книг такого направления. Александр Павлович убежден, что победа над гением Наполеона свершилась как Промысел Божий.

Он собирается создать храм Христу Спасителю, возблагодарив Бога за проявленную по отношению к России милость. Закладка храма произошла летом 1817 года в Москве на Воробьевых горах. Но архитектура его нарушала православный канон. Он не был посвящен ни одной конфессии. Храм должен был соответствовать той мощи и силе, которую проявил Христос при спасении всего человечества. Александр был доволен проектом архитектора Витберга, кстати, масона высокого посвящения, и заявил, что «архитектор заставил говорить камни». Витберг создал как бы три храма, возвышающиеся друг над другом: храм тела, храм души и храм духа: Воплощение, Преображение и Воскрешение Христа.

Созданию храма сопутствовали большие трудности. Нужно было преобразовать склон Воробьевых гор в ровное пространство для последующих работ.

Но руководство строительством давалось Витбергу с трудом. Не было точных соображений об устройстве фундамента, были неудачи с доставкой камня. В результате храм в этом проекте так и не был построен.

Затем умер Аракчеев, которому было поручено заниматься храмом.

В дальнейшем царь и Елизавета Алексеевна отошли от мистицизма и вернулись в лоно официального православия. Видимо, на Александра решающее влияние в его духовной жизни оказала смерть его горячо любимой дочери шестнадцатилетней Софьи, рожденной от Марии Антоновны Нарышкиной.

Впервые в истории русского самодержавия писатель становится другом царской семьи. Это был Николай Карамзин. В 1811 Карамзин подает Александру I «Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях», в которой резко критикует царя за либеральные новации. «Требуем больше мудрости охранительной, нежели творческой», – писал Карамзин. Он признавал, что крепостное право – «зло», но освобождать крестьян теперь – «не время», ибо крестьяне еще «не доросли» до свободы. «Для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу.»

Через сто лет был дан основательный ответ писателю на тему того, что безопаснее для государства – дать свободу или не давать.

Тем не менее Карамзин в духе наивного европейского прагматизма начала девятнадцатого века продолжает снабжать Александра Павловича своими изысканиями и фальсификациями на темы русской истории. Он читает императору и императрице вслух главы из «Истории Государства Российского». Благо, что живет недалеко от Царского дворца, в Китайской деревне.

Императрица все больше интересуется историей России, также начиная не очень далеко – с Петра Первого, и ведет архивную работу. Ей помогает сам Карамзин. Доверие к нему Елизаветы настолько возросло, что она читает ему все свои дневники за время пребывания в России. Бывали случаи, когда она не решалась читать вслух некоторые отрывки, а просто передавала тетрадь в руки Николаю Михайловичу, и он молча прочитывал отмеченные строки. Эта трогательные и глубоко фальшивые отношения были чрезвычайно характерны для эпохи сентиментальных Салтычих. В письме к поэту Дмитриеву от 30 сентября 1821 года Карамзин писал, что счастлив общаться с этой «редкой женщиной» и что посвятил ей, быть может, последние в своей жизни стихи: