Я направил пистолет на больного ублюдка, несколько часов назад убившего мою жену. Перед моими глазами всё ещё стояла она: в луже крови, с разрезанным и вывернутым наизнанку животом. В её потухших глазах застыли боль и страдания, которые она из-за него перенесла. Я приставил ствол к его груди. Он горько рыдал, опасаясь того, что должно было произойти в любую секунду. Он вытянул руки, видимо, моля не убивать его. Но я нажал на спусковой крючок. Если бы ублюдок только заговорил и попытался урезонить меня, возможно, он бы выжил. Но этого явно не должно было случиться. Ведь он родился всего несколько часов назад.

Они забронировали стрёмное кафе. От запаха кислых щей кружится голова.

Могли бы пойти в суши-бар, как я просила!

Самим не нравится, вон какие лица унылые. Давятся этими щами.

И не пожалуешься, опять избалованной назовут.

– Сегодня можно, – отец ставит передо мной стопку водки, а дедушка подкладывает чёрного хлеба.

Куда ж без хлеба! Они его пихают даже с картошкой.

Скорбные лица уставились на меня. Это проверка? Не буду я пить. Мне даже восемнадцати нет.

– Не было восемнадцати, – подвывает бабушка.

Ничего не меняется. Опять поправляют.

В суши не пошли, платье моё любимое не надели.

Изюм бесячий!

Но хуже другое…

…они выбрали дурацкое фото!

Кап… кап… капала вода, вторя пульсирующей боли в сломанной ноге. Виталик обречённо посмотрел на звёздное небо, очерченное зевом канализационного люка. В руке он сжимал барсетку. Заметив её на ветви дерева, Виталик свернул с асфальтированной дорожки и, ухватив добычу, провалился в открытый распределительный колодец. В нём было сыро и невыносимо воняло чем-то сладким. Решив оглядеться, Виталик достал телефон и включил фонарик. Лестница в колодце отсутствовала. У стены валялась куча шмотья. Посветив на неё, Виталик увидел пару выпученных, голодных глаз на заросшем лице.

– Как поспал, братишка? Проголодался, наверное? Я тебе покушать принёс, – донёсся сверху хриплый голос, сопровождаемый смехом.

Люк со скрежетом захлопнулся.

Он размахивал руками, кувыркался, пытался «плыть». Но руки и ноги проваливались в пустоту. И темнота. Хоть бы какой-то проблеск, огонёк. Ослеп? Оглох? Тактильные ощущения есть: одежду-то он уже исследовал в безуспешных поисках зажигалки. Сколько он уже тут? Час, два? День? Это вакуум? Но что за место такое, без стен, пола, потолка? Люди, помогите!

– А-а, вот ещё один, не верящий в приметы, крюком его… Бледный какой, совсем выдохся. И когда, горемычные, поймут: «цыганские ворота», «козья нога» – не сказочки для детишечек. «Куда пропадают люди, куда деваются…» Тащи их потом из чёртовых пустот. Глупые, креститься надо, если прёшь меж столбов, – ворчал старый ангел.

М-да, семнадцать лет в коме для меня не прошли бесследно. Не узнаю вас. Так запороть вчерашнее выступление… Ни слэма, ни разбитых лиц. Тоска. С таким настроем вам на Кобзона надо, а не ко мне. У вас пиво-то хоть алкогольное, овощи с мобильниками? Что вы там видите, в своих экранчиках? Нахера на рок-концерт припёрлись? Потоптаться, помахать передо мной камерой, пока я рву глотку? Да лучше бы придушили в больничке.

– Костя, коктейль готов, инструменты настроены. Народ уже подгребает. Может, что ещё нужно?

– Ничё не хочу. Или… погодь! Подключи вон те кабеля к танцполу. Перед припевом врубай триста восемьдесят вольт. Расшевелим эту овощебазу.

На поверхности грохочет. Падаю. Вжимаюсь в рельсы. За шиворот сыплется каменная крошка. Очередная попытка прорыва. Совсем близко. Сердце бьётся в горле.