И каждую ночь Мария Львовна слышала её во сне.

Сначала она подумала, что просто запомнила.

Но однажды, уже в феврале, она проснулась в три ночи и…

– …она продолжала играть.

Где-то внизу, под полом.

Будто старое пианино, пыльное, с облезшими клавишами, играло само.

Она спустилась – ничего.

Но музыка осталась внутри.

Как будто печатается на внутренней стороне черепа.

На следующем уроке она попросила:

– Сема, спой громче. Я хочу записать.

Он посмотрел на неё… как-то слишком взрослым взглядом.

– Не стоит, Мария Львовна. Если записать, она станет… настоящей.

– Что значит – настоящей?

– Она пока помнит, но не дышит. А если заиграть – она проснётся.

Мария Львовна всё равно записала.

И вечером, на школьном фортепиано в актовом зале, попробовала воспроизвести.

Сначала было пусто. Просто звуки.

Потом – темнота у окна стала будто глубже.

Потом – воздух сгустился.

Потом – кто-то открыл одну из дверей в коридоре.

Но школа была пуста.

С этого вечера она начала видеть людей.

Старых. В серых костюмах. С брошками в виде нот.

Они стояли у школы. Под деревьями. За автобусной остановкой.

И все напевали. Беззвучно. Ртом.

Сема больше не приходил в школу.

Но по вечерам она слышала, как он поёт под её дверью.

А мелодия становилась всё сложнее.

И всё древнее.

В школе стали шептаться.

Сначала – что Сема уехал. Потом – что болеет. Потом – тишина.

Мария Львовна пыталась дозвониться матери. Но телефон не отвечал.

Адрес, указанный в документах, оказался закрыт – дверь забита досками.

Дом казался нежилым. Но на окне была надпись, выцарапанная чем-то острым:

«Песня звучит – значит, он жив.»

Каждую ночь мелодия возвращалась.

Мария Львовна больше не включала свет. Она просто сидела в тишине и слушала.

Но теперь в музыку вплетались другие звуки.

Слова. Шёпот на грани понимания. Словно радиопередача из иного времени.

«Помни нас. Спой нас.

Мы были. Мы остались.

Мы – в тебе.»

Она нашла старую запись – в архиве районной библиотеки.

Газета 1979 года.

«В МУЗЫКАЛЬНОЙ ШКОЛЕ №2 ПРОПАЛ УЧЕНИК. Последнее, что он сказал матери: „Пой, мама. Пока помнишь мелодию, я ещё рядом.“»

Фамилия – не Кузьмин. Но глаза на фото были те же.

На следующем уроке в пустом классе она попробовала сыграть мелодию заново.

На этот раз – полностью.

Как будто руки сами знали, куда ложиться.

К стене подошёл мужчина. Серый, как грифель.

С морщинами в форме нотных знаков.

Он не дышал.

Он слушал.

За ним ещё один. И ещё.

И каждый – как будто был когда-то учеником. Или учителем.

И все – безголосые.

Слушатели.

Но Сема среди них не было.

Мария Львовна заперлась дома. Пианино заклеила скотчем.

На двери – соль, молитва, записка: «не трогай ноты, если не знаешь слов».

Но песня осталась.

Теперь её пели дети.

На переменах. На улице. В маршрутке.

Только мелодию.

Без слов.

Но глаза у них становились такими же, как у Сёмы. Смотрели вдаль. Или вглубь.

На школьном собрании родители просили уволить Марию Львовну.

– У детей тревожность! – кричала одна мать. – У моего сына сны про сцену и черную занавесь! Он говорит, что ему пора выходить!

Мария молчала.

Потом встала.

И тихо – впервые – спела.

Никто не смог её остановить.

Родители онемели.

Кто-то начал рыдать.

Кто-то – смеяться.

Один мужчина вышел в коридор и шепнул по телефону:

– Они поют снова. Как в 79-м. Только раньше были ученики. А теперь – учителя.

Сема появился в последний день весны.

Он стоял у крыльца школы. В старой рубашке, с партитурой в руках.

Мария подошла к нему.

– Ты знал?

Он кивнул.

– Песня старая. Как сама школа. Каждый, кто её споёт, становится частью хора.

Сначала ты поёшь её. А потом – она поёт через тебя.

– Ты можешь уйти?

Сема пожал плечами.