Сарбан вскочил и испуганно огляделся. Сделал два шага к двери, но не успел ее открыть, как два бравых молодца схватили его и прижали. Позади них Сарбан увидел Папука. Стук деревянных ног по полу приблизился, а потом короткое и острое лезвие обожгло ребра. Папук выпростал окровавленную руку из-под одежды священника и прошептал ему на ухо:

– Мы не любим доносчиков, биварец, и еще не любим тех, кто сует нос в чужие дела.

Другой мужчина шагнул вперед и ударил Степана, потом задернул занавеску. Он выгнал всех и остался с парнем наедине.

– Что… что вы с ним сделаете? – запротестовал Сарбан, но за каждый звук приходилось платить болью, и он, запнувшись, упал.

Его опять схватили и потащили куда-то наверх, сквозь густой от перегара и дыма воздух, сквозь смех и харканье, разврат и бред, а потом швырнули в чулан в дальней части кабака. Там, во тьме, его начали бить, орудуя руками и ногами. Боль рождалась от соприкосновения с кулаками и башмаками, вгрызалась все глубже в измученное тело, стремясь проникнуть до мозга костей. Казалось, они целенаправленно били по свежей ране между ребрами, которую нанес Папук; но досталось и лицу, они хотели его пометить, чтобы опухшая физиономия бросалась в глаза в любой пивнушке и корчме.

– Кто ты на самом деле, биварец? – прошипел кто-то сквозь зубы, беспощадно нанося удар за ударом. – Ты нам солгал? Что ты задумал?

Но Сарбан молчал и сжимался все сильнее, пытаясь раствориться в себе. В конце концов даже тупая боль удалилась куда-то за пределы его тела и рассеянно за ним наблюдала. Он провалился в иную тьму, свою собственную, сотканную из сломанных костей и разорванных мышц.

– Чего тебе надо, биварец? – не унимались мучители и продолжали бить.

Затем Сарбан почувствовал, как его подняли, услышал, как открылась дверь, ощутил ночной холод и вспомнил, что он человек, причем живой – это было последнее оружие, что осталось в его распоряжении, – и начал бороться. Он почувствовал, как его вышвырнули, и несколько раз увидел небо, пока кубарем катился сквозь кусты за стеной. Очутившись в канаве, опоясывающей город, разок открыл глаза, вдохнул затхлую вонь тины и погрузился в беспамятство.

Когда он очнулся, было уже светло. Собака нюхала его волосы, слизывала с лица засохшую кровь. Священник хотел вскочить на ноги, но от боли рухнул обратно в канаву. Он помнил все. Закрыл глаза, замер; собака продолжила его лизать.

– Господин, вы в порядке? – спросил кто-то.

Сарбан попытался перевернуться на спину, мальчик его услышал.

– Мне позвать папу? – спросил этот миловидный ребенок, крестьянский сын с какого-то окрестного хутора.

– Нет-нет, – сказал Сарбан и протянул руки.

Малец помог ему подняться; обиженная псина убежала.

– Вы оттуда упали? – спросил мальчик, указывая на высокую стену.

Сарбан кивнул.

– Вы там работали?

– В смысле? – священник попытался отряхнуть одежду.

– Ну, вы стражник со стены?

– А-а. Да.

– Я тоже хочу стать стражником, когда вырасту! Буду глядеть оттуда сверху – ух ты! – в далекие дали.

Сарбан пригляделся к постреленку. За ним, в некотором отдалении, собрались другие дети.

– В далеких далях нет ничего интересного, малыш, – сказал Сарбан и выпрямился, застонав от боли.

– А-а, – мальчик потупил голову, потом робко прибавил: – Мы тут грибы собираем.

Сарбан тотчас же пожалел, что разочаровал его, но времени на такие мысли не было – он должен был собраться и побыстрее придумать, как незаметно вернуться в Альрауну через ворота. Он посмотрел наверх: если не знать, что там, в городской стене, у Папука есть потайная дверь, хорошо обделанная камнем и скрытая от посторонних глаз густыми зарослями тростника, то ничего и не увидишь. Итак, подумал священник, кто угодно мог войти или выйти незамеченным через стены Инфими. Сколько еще таких дверей тихонько открывали путь на равнину, сколько людей вошло и вышло, крадучись, уподобившись невидимкам? Сколько Ничто существует в этом Мире?