Отягчающей пыли.

Если любим в гневе даже,

Если верим до конца –

Значит, едкой черной сажей

Не испачканы сердца!

Капли катятся по крыше,

Повисают на стекле…

Командир их гонит свыше

И приносит в дар земле.

Вновь и вновь он дождь полощет,

Чтобы той могучей песней

Напоить поля и рощи

Нашей Родины чудесной.

Пусть же небо слез не прячет.

В них живительное море!

И зачем бояться плача,

Если плачем не от горя?

* * *

Родион изнывал от чувства вины и не раз он порывался бежать к Кате, но его останавливал суровый взгляд Альмы. Родион просто не мог пройти мимо этих глаз. Альма говорила, запрещала, однажды сделала вид, будто хочет заплакать. Родя совсем расстроился. Альма моментально смягчилась и стала ласкать его. Она шептала:

– Зачем тебе к ней? Разве она – твоя мама? Побудь со мной!

Родион слушался. Он смотрел в окно, выходил на улицу, но везде были дрожащие лужи. Через несколько дней дождь сделался слабее – не бил, не рыдал, а только хныкал. Профессор решил навестить коллег и позвал Альму с собой. Они вернутся завтра днем или вечером. Родион решил сбегать. Как назло, вечер был затянут черными облаками, из которых хлынуло; такая погода может быть до утра. Что же – ждать утра? Родион осторожно вышел, встал под хлещущим потоком. Уже надвигалась ночь и ни одного прямого силуэта не было на земле.

Родион побежал прямо через ливень. Он направился в сторону шоссе (этот ориентир не пропадет), бежал по широким улицам. Так было дольше, но он не хотел блуждать по лесу, где ориентиры сейчас размыты. Струи били по лицу, спине и бокам, лапы постоянно скользили. Лужи слились воедино. На гранитных плитах они не такие глубокие, но очень скользко.

Было часа два ночи. Родион, согнувшись, приблизился к задним дворам Отдела и нащупал вход. Нужно было сперва пройти через двор, где стоят дома молодых. Родион закрыл глаза, чтоб случайно не увидеть Костю, Витю и девочек. Он пробрался в Катин Отдел. Тихо. Свет фонаря очень дрожит и самому хочется дрожать. Катин дом. Она спит, наверное.

Родион встал перед входом и стоял, не решаясь войти. Всего себя он поставил под буйство капель. «Так мне и надо», подумал он.

Но стоял он меньше минуты.

Раздались легкие шаги. В дрожащей полутьме возник стройный силуэт.

– Родя. Не стой. Заходи.

Родион, подрагивая, зашел. С него лились целые потоки, а он не мог их стряхнуть, даже слегка.

– Катя!

– Ложись на матрас! Утром мы его просушим.

Родион покорно лег.

– Вытрись как о траву.

– Извини, Катя, я не знаю как быть! Моя мама. Ох.

Катя села рядом.

– Но ведь ты любишь маму.

– Да. Очень.

– В этом нет ничего плохого! И я люблю маму.

– Она уехала до завтра! С профессором.

– Родион, лежи, лежи. Слушай, расскажи поподробнее о его работах. Я слышала, создают новый двигатель?

– Это очень секретно. Так секретно, что говорят лишь на работе! И мама почти ничего не слышала.

– Понимаю. Это тоже правильно.

– Но профессор много раз говорил об истории развития техники, с самых ранних времен.

– Роденька, расскажи! Это очень интересно.

Родион стал рассказывать и говорил долго.

* * *

Слушая людей, Платон узнал о предстоящем распределении молодых кадров. Конкретные имена пока не называют, однако Платон уверен: лучших оставят в Москве или по крайней мере в Московском Военном Округе.

– А другие?

– Страна у нас огромная и хороших мест хоть отбавляй.

Казалось, Кате можно не волноваться: ее ребята работают отлично. Но, может быть, лучшие кадры понадобятся где-нибудь в дальних краях, потому что там бывают события посильней чем в Финляндии и на Халкин-Голе. Конечно, она очень хотела, что все дети оставались рядом. Она вспомнила, как ее забрали в 1935 году якобы на два месяца.