Но взгляд отца Доминика был прикован ко мне. Наши взгляды снова встретились, и я почувствовала, как щеки вспыхнули от стыда.

Я вспомнила, какое смущение испытала, наблюдая, как он выходит из воды, а вместо священного облачения на нем не было ничего, кроме стройного тела. Воспоминание до сих пор заставляло меня краснеть.

Отец Доминик стоял перед алтарем, и его голос эхом разносился по тускло освещенной часовне, я не могла оторвать от него взгляда, а его голос заставлял меня отправиться в далекие дали, почти парить.

Когда он говорил о грехе и искуплении, его голос эхом отражался от каменных стен, и я почувствовала, как во мне просыпается угрызения совести. Я вспомнила, как он смотрел мне в глаза даже тогда, как в них было неприкрытое желание и уязвимость, показавшиеся на мгновение, прежде чем он оделся.

Воспоминание все еще заставляло меня ерзать, сердце колотилось в груди, как барабанная дробь. Почему, о, почему я вспомнила об этом сейчас, в разгар священного ритуала? Мне захотелось погрузиться в тень, исчезнуть совсем, поскольку слова отца Доминика описывали те самые действия, которые, как я помнила, постоянно звучали в моей голове с его появлением…

Когда месса подошла к концу, отец Доминик поднял руки, не сводя глаз с меня.

– Пусть свет Всеотца ведет вас даже в самые темные часы, – произнес он нараспев низким и успокаивающим голосом.

Послушницы начали вставать, язаколебалась, не зная, осмелюсь ли остаться. Заметит ли отец Доминик эти колебания? С одной стороны волнительно, с другой – Мать Настоятельница, которая спустит с меня шкуру, если ей кто-то доложит, что я пропустила исповедь.

Вздохнув, я встала самой последней в очереди на исповедь.

Он отодвинул шторку исповедальни, приглашая меня войти. Я села на деревянную скамью, совершенно не зная в чем покаяться.

– Тревожит ли тебя что-то?

– Сегодня я подумала о побеге.

– Твоё сердце мечется в поиске своего пути, не тревожься этого.

– Я всё ещё чувствую здесь себя лишней. В отличие от Барбары или Жанны… – я замолкла, подбирая окончание фразы.

– Ты считаешь их лучше?

– В их сердцах больше веры.

– Позволь, я подойду?

– Конечно, – поспешно проговорила я, когда поняла, что он мог не заметить мой кивок.

Отец Доминик зашел в кабинку и я вжалась в деревянную стенку, чтобы он мог сесть. Здесь так мало места, что становилось тяжело дышать или это не из-за тесноты?

– Если ты за пять лет не смогла привыкнуть, вполне возможно, что такая жизнь не для тебя. Я могу подать прошение Матери Настоятельнице, чтобы тебя отправили в мир.

Я покачала головой.

– Мною было подано не меньше сотни прошений, они все отклонялись.

– Убегать в разгар осени не совсем разумная идея, скоро зима.

Он был так близко, что я перестала различать фразы произнесенные его красивыми губами, сфокусировавшись только на них, я забывала дышать и сейчас мне до ужаса не хватало воздуха.

– Агата? Всё хорошо?

– Д-да, – отстраненно прошептала я, отворачиваясь, чтобы рассмотреть узор из древесных колец на стене.

– Ты говорила, что хочешь создать новые воспоминания. Вот тебе одно из них, – тихо произнес он, а когда я обернулась, его губы накрыли мои, осторожно сминая. – Не двигайся, – неожиданно строго прошептал он в мои губы, опаляя их жаром.

У меня по спине бегут мурашки, даже сквозь шум молельного колокола, я слышу биение собственного сердца. Его теплые и слегка шершавые губы скользят по щеке поднимаясь к виску, вызывая в груди дрожь, волнами распространяющуюся дальше по телу.

По несчастливому стечению обстоятельств ему не позволено больше обнимать и целовать меня, он не имеет права даже на мысли об этом, как и я не имею права поддаваться, вздрагивать от становящихся необузданными прикосновений, и думать о