Ночью пугачёвцы подожгли склады на окраине. Пламя взметнулось к небу, окрашивая снег багровым светом, и его отсветы плясали на стенах цехов, как демоны. Крики казаков, их хохот и выстрелы разносились над полями, но люди Ижевска не бежали. Они вышли из цехов, из домов, из молитвенной, и встали плечом к плечу, передавая вёдра с ледяной водой из рук в руки, как священные чаши. Мужчины, женщины, даже дети – все работали в молчании, их лица были суровы, а руки не дрожали. Они тушили огонь, не позволяя ему перекинуться на цеха, на дома, на их жизнь. К утру склады догорели, но завод стоял невредимым, а дым из его труб всё так же поднимался к небу, как знамя непобеждённых.

На воротах, тяжёлых и покрытых ржавчиной, висела табличка, выкованная Григорием в ту же ночь. Её буквы, грубые, но чёткие, были вырезаны в железе, и они гласили:
– «Верны – не перед троном, а перед собой».

Эта надпись, холодная и твёрдая, как сталь, была ответом Ижевска – не только Пугачёву, но и всему миру, что пытался согнуть его. Завод не склонился, не дрогнул, и его молоты продолжали бить, как сердце, что не знает страха.

7 января 1774 года. Шермитский завод Яковлева

Захват завода. Кровь на снегу

Шермитский завод Яковлева, приютившийся в низине у подножия Уральских гор, в то утро 1774 года был окутан тишиной, которую разрывали лишь редкие вздохи ветра да далёкий скрип деревьев. Его цеха, сложенные из грубого камня, стояли, словно крепости, а трубы, чёрные от копоти, дымились лениво, как дыхание спящего великана. Снег, покрывавший крыши и тропы, был чистым, почти сияющим, но эта чистота была обманчивой – она скрывала следы усталости, страха и отчаяния, что пропитали землю завода. Люди здесь жили трудом, их руки, покрытые мозолями и ожогами, ковали железо, которое держало их семьи, их дома, их веру. Но в тот день железо не спасло их. Рассвет, что окрасил небо багровыми полосами, принёс не свет, а смерть.

Рассвет, окрашенный кровью

Утро началось не с привычного пения петухов или звона заводского колокола, а с лязга сабель, топота копыт и хриплых криков, что разорвали тишину, как нож рвёт холстину. Казаки ворвались в деревню, окружавшую завод, словно стая волков, изгнанных голодом из лесных чащ. Их кони, худые, с пеной на мордах, топтали снег, превращая его в грязное месиво, а их знамёна, чёрные и рваные, трепетали на ветру, как крылья смерти. Крики казаков: «Кто не присягнул – тому смерть!» – эхом разносились над крышами, врываясь в дома, где люди ещё пытались укрыться от беды. Завод, ещё минуту назад спавший под снежным покровом, застонал от боли, как живое существо, чьё сердце пронзили копьём. Окна изб дрожали от топота, а дым из труб, что всегда поднимался ровно, теперь клубился хаотично, словно сам завод задыхался от ужаса. Женщины прижимали к себе детей, мужчины хватались за топоры и вилы, но их оружие было бессильно против ярости, что обрушилась на Шермитский.

Кудашев – демон в человечьем обличье

Атаман Кудашев, молодой, но уже закалённый в кровавых походах, носился между цехами на вороном коне, чьи глаза горели так же безумно, как глаза его хозяина. Его лицо, изуродованное оспой, напоминало потухший вулкан – грубое, покрытое шрамами, но всё ещё полное скрытой мощи. Длинные волосы, чёрные и слипшиеся от грязи, выбивались из-под папахи, а в глазах, холодных и острых, как лезвие, не было ни жалости, ни сомнений – только огонь, что сжигал всё на своём пути. Кудашев не кричал, как другие атаманы, – его голос был низким, шипящим, как раскалённое железо, опущенное в ледяную воду. Он правил своими людьми не словом, а взглядом, и этого было достаточно, чтобы заставить их рубить, жечь и убивать.