– Илья (бросая в горн кусок руды):
– Пугачёв – не царь. Он – смерд с чужим именем, что нацепил корону из лжи.
Его голос был резким, как скрежет железа, и в нём не было сомнений. Он говорил так, будто выковывал каждое слово, как подкову, – твёрдо, безжалостно.
– Отец Алексий (не поднимая глаз):
– Но у него тысячи таких же смердов. Голодные, злые, с саблями в руках. Их знамя – не крест, а пустой желудок.
Алексий говорил тихо, но его слова были тяжёлыми, как свинец. Он не смотрел на Илью, но его пальцы замерли на чётках, будто он ждал ответа.
– Илья (стуча кулаком по наковальне):
– А у нас – честь. Она крепче железа, крепче их сабель. И я скорее сгорю в этом горне, чем преклоню колени перед самозванцем.
Удар кулака эхом разнёсся по цеху, и искры из горна взметнулись к потолку, словно подчёркивая его слова. Алексий наконец поднял глаза, и в них мелькнула тень улыбки – не весёлой, а горькой, как у человека, который знает, что битва неизбежна, но всё ещё верит в победу.

Совет в пламени

В молитвенной комнате, где когда-то читали псалмы и пели тропари, теперь пахло углём и потом. Стены, покрытые копотью, хранили следы старых икон, что были сняты и спрятаны, чтобы не осквернить их присутствием тех, кто пришёл говорить о войне. На грубом столе, сколоченном из досок, лежал лист с приказом Пугачёва, мятый и грязный, словно его топтали сапогами. Чёрные буквы, выведенные неровным почерком, гласили: «Присягнуть или сгореть». Свечи, расставленные на столе, горели неровно, их пламя дрожало, отбрасывая тени на лица мастеров, собравшихся здесь. Эти люди – кузнецы, литейщики, оружейники – были сердцем завода, его костями и кровью. Их руки, покрытые шрамами и мозолями, создали тысячи подков, плугов, а теперь – и ружей, что могли бы повернуть ход войны. Но их лица, изборождённые морщинами и копотью, были суровы, а глаза горели не страхом, а решимостью.

– Кузнец Григорий:
– У них пушки, батя Илья. У нас – молотки да клещи. Что мы против их орды?
Его голос был низким, как гул горна, но в нём дрожала тревога. Григорий, широкоплечий, с бородой, тронутой сединой, сжимал в руках молот, будто готов был броситься в бой прямо сейчас.
– Литейщик Федот:
– Молоток, Гриша, может и голову расколоть, если бить метко. А мы умеем бить.
Федот, худой и жилистый, с глазами, что блестели, как расплавленный металл, усмехнулся, но его усмешка была больше похожа на оскал. Он знал цену словам – и цену крови.
– Отец Алексий (вставая):
– Мы не поднимем оружие первыми. Это не наш путь. Но и не преклоним колени перед ложью. Ижевск – не просто завод. Это наша вера, наша правда. И если им нужен огонь, мы дадим им огонь – но не тот, что ждёт их.
Алексий говорил медленно, но каждое его слово было как удар молота – тяжёлым, неотвратимым. Он обвёл взглядом мастеров, и их лица, освещённые дрожащим светом свечей, ответили ему молчаливым согласием. Они не были воинами, но были мужчинами, которые знали, что значит держать слово и защищать свой дом.

Ответ огнём

К закату под стенами завода появились всадники – десятки, а может, и сотни, их чёрные знамёна трепетали на ветру, как крылья ворон. Их кони, худые и взмыленные, топтались в снегу, а всадники, закутанные в рваные шубы и казацкие бурки, кричали, угрожали, стреляли в воздух. Их голоса, хриплые от мороза и ярости, требовали открыть ворота, присягнуть «царю Петру», отдать оружие и припасы. Но Илья Колокольников, стоя на стене, лишь сплюнул в снег и приказал запереть ворота. Железные засовы, выкованные в цехах завода, лязгнули, как вызов. Завод ответил молчанием – но это было молчание стали, готовой встретить врага. Молоты в цехах продолжали бить, их ритм не сбился ни на миг, а искры, вылетавшие из горнов, казалось, летели в лицо врагам, как вызов. Из труб валил дым, густой и чёрный, и он поднимался к небу, словно сам завод дышал презрением к тем, кто пришёл его сломить.