– Забирайте своё железо, псы! – крикнул он, и его голос перекрыл шум костра и крики казаков. – Но завод наш! Не отдам!
С этими словами он бросился на ближайшего казака, размахнувшись молотом. Удар был таким мощным, что череп врага треснул, как глиняный горшок, и казак рухнул в снег, не издав ни звука. Но Артём не успел нанести второй удар – трое казаков набросились на него, их сабли сверкнули в свете костра. Он отбивался, как медведь, окружённый собаками, но удар приклада в затылок свалил его на землю. Артём упал, его кровь, горячая и алая, растеклась по снегу, как ручей, что пробивается сквозь лёд. Перед тем как потерять сознание, он прохрипел, глядя в небо:
– Завод наш… Не отдам…
Казаки пинали его, смеясь, но их смех был нервным – они видели в глазах Артёма то, чего боялись сами: непреклонность, что не сломить ни саблей, ни огнём. Его утащили в сторону, связав верёвками, как зверя, но даже в беспамятстве он сжимал кулаки, будто всё ещё держал свой молот.

Пепел надежды

К полудню казаки ушли, оставив за собой руины и смерть. Они увели пленных – тех, кто ещё мог идти, – забрали мешки с зерном, инструменты, даже иконы, что нашли в домах. Цеха, что ещё утром гудели от работы, теперь пылали, их каменные стены трещали от жара, а крыши обрушивались с оглушительным грохотом. Дым, чёрный и густой, поднимался к небу, застилая солнце, и его тень падала на снег, как саван. Площадь перед заводом была усеяна телами – тех, кто сопротивлялся, и тех, кто просто оказался на пути. Кровь, замерзая, покрывалась коркой льда, и её алые пятна на белом снегу были похожи на цветы, что никогда не распустятся. Женщины, оставшиеся в живых, рыдали, собирая обгоревшие иконы и куски одежды, а дети, чьи глаза уже не могли плакать, смотрели в пустоту, как Колька, потерявший свою икону.

Среди развалин, под обгоревшими балками одного из цехов, нашли табличку, выкованную Артёмом ещё при прежнем хозяине завода. Она была небольшой, но тяжёлой, из чистого железа, и её надпись, грубая, но гордая, гласила: «Железо гнётся, но не ломается». Огонь искорёжил металл, буквы покрылись копотью, но слова всё ещё можно было прочесть, словно сама сталь отказалась сдаваться. Один из уцелевших рабочих, старик с обожжёнными руками, поднял табличку и прижал её к груди, как святыню. Он не плакал – его слёзы высохли ещё в тот момент, когда увидел тело Артёма, но его губы шептали:
– Не сломались… Не сломались…

Шермитский завод пал, но его дух, закалённый в огне и крови, остался жить в этой табличке, в этих словах, в памяти тех, кто пережил тот день. И где-то в глубине души каждого, кто видел этот пепел, тлела искра – искра, что однажды могла разгореться в новый огонь, огонь мести и свободы.

9 января 1774 года. Сарапул. Церковь Вознесения

Проповедь с огнём

Сарапул в тот январский день 1774 года был городом, потерявшим своё лицо. Его улицы, некогда полные жизни, теперь утопали в снегу, смешанном с пеплом, а дома, почерневшие от пожаров, стояли, как надгробия, хранящие память о былом. Ветер, холодный и беспощадный, нёс с реки Камы запах сырости и гари, а над городом висела тишина – не та, что приносит покой, а та, что предвещает бурю. Церковь Вознесения, некогда сердце Сарапула, теперь была лишь тенью себя самой, её стены, покрытые копотью, хранили следы огня и крови, а купол, пробитый снарядом, зиял, как рана. Снег падал сквозь провалившуюся крышу, укрывая всё вокруг белым саваном, но этот снег не мог скрыть боли, что пропитала каждый камень, каждую икону, каждый вздох тех, кто ещё осмеливался прийти сюда. В этом храме-призраке Данило готовился говорить – не с Богом, а с людьми, чьи души были так же изранены, как стены вокруг.