25. Это противопоставление чистой, априорной, идеальной, творческой этике, вероятно, является одной из главных причин подчинения схоластики авторитету Аристотеля. Ибо ни Бог, ни благо не должны были составлять собственных проблем этики. Уже различение блага и Бога здесь представляется предосудительным. Бог сам есть благо, не только высшее, но единственное благо. Не должно проводиться различие между благом и добром, между добром в Боге и добром для человека.

Поэтому метафизика как вторая теология должна была стать подлинным центром философии, дабы этот центр ни в коем случае не смещался в этику. И поскольку этике следует отказать в этом преобладании, утверждается также различие между логикой и метафизикой, которое, однако, может быть обосновано лишь через Бога и, в крайнем случае, через душу, если эти два понятия должны оставаться чуждыми этике. Без этой тенденции против этики различие между логикой и метафизикой не имело бы понятного смысла. Лишь своего рода теология, не доверяющая самостоятельности этики, повсюду ведет кампанию за метафизику, а против логики – боевой клич против рационализма и за интуицию. Враждебность к этике была и остается основой метафизики, как она после Канта вновь заявляет о себе.

26. В Средние века, конечно, метафизика должна была сохранять самостоятельность независимо от этики – ради себя самой и своего отношения к теологии. Сам принцип христианства требовал этого. Ибо в нем Бог и человек не составляют двух понятий, которые оба могли бы быть отнесены к этике, а следовательно, к центру тяжести человека, но и не оставались бы, как бы они ни разделялись или согласовывались, в ведении метафизики; напротив, эти два понятия образуют единство в понятии Бога в христианстве. Поэтому метафизика не только может сохраняться без ущерба для теологии, но даже становится важным и всеобщим инструментом последней. Проблемы бытия подгоняются под дуалистическое понятие Бога, которому они поэтому служат и вне догмата для логического обоснования. И здесь логика используется и именуется как метафизика, поэтому и понятие небытия находит здесь многообразное применение.

27. Характерно, что в этом отношении еврейская философия отличается от христианской. В то время как христианская философия оставляет метафизику самостоятельной, еврейская полностью вбирает ее в свою сферу. Уже у Филона намечается этот путь. У него не проводится разделения между его платонизмом и его теологией; и, возможно, платонизм облегчает ему стремление к слиянию этих двух культурных сил, тогда как Аристотель, несмотря на свою телеологию, из-за своего дуализма сохраняет по отношению к этике формалистическую жесткость: противостоя живому понятию Бога. Да и вообще через Логос хотя и намечается опосредование между Богом и человеком, но в той же мере оно отделяется от сущности самого Бога и ограничивается действенностью Бога, отношением к миру природы и человека. И как Логос, так и философия в целом не столько сливаются с религией, сколько остаются связанными с ней, не отделяясь друг от друга.

28. И так продолжается на протяжении всего еврейского Средневековья, как, вероятно, и в исламе, который в философии иудаизма играет роль духовного руководителя. Философия не должна существовать наряду с теологией, а теология – наряду с философией как самостоятельные сущности; религия лишается жизненной силы, если она лишена философии. Этот идеализм уже первый еврей в этой культурной группе, гаон Саадия, выражает в заглавии своего главного философского произведения с предельной четкостью. Эмунот ве-деот следует понимать и переводить как ἓν διὰ δυοῖν: познания вероучения. Таким образом, в самом заглавии оба направления духа соотносятся друг с другом; и остается лишь двусмысленность в том, на какую сторону склоняется перевес: должен ли рационализм ограничивать откровение или же абсолютно покрывать его. Во всяком случае, отношение остается имманентным; и не требуется никакой отдельной метафизики. Маймонид укрепляет эту имманентность в иудаизме, и рационализм, вопреки кажущейся жесткости раввинизма, стремится утвердить себя как преобладающий.