Тем не менее, трансцендентальный вопрос должен быть здесь поставлен, потому что необходимо раскрыть философскую составляющую религии и определить её систематическую чистоту. Эта систематически-философская составляющая образует проблему, которая открывает доступ трансцендентальному вопросу. В чём она состоит? Её необходимо раскрыть. Если бы она была дана в признанном виде, то её чистое порождение, её систематическое раскрытие, её выделение среди основных понятий и основных направлений сознания, формирующего систему философии, оставались бы оправданным, необходимым вопросом.

21. Однако при этом интерес к самостоятельности религии отступает перед интересом к ее особенности. Если удастся четко определить ее особенность в системе философии и интегрировать ее в эту систему, то такая обоснованная особенность с лихвой возместит утрату так называемой самостоятельности. Возникнет вопрос: может ли вообще существовать самостоятельность для какого-либо направления культурного сознания, которая не заключалась бы в интеграции в систему философии? И если эта интеграция, предполагающая особенность, обеспечена, то самостоятельность вообще не может составлять никакой иной проблемы в допустимом значении. Важна лишь особенность. И для религии, как и для всех гуманитарных наук, происходящих от этики, эта особенность должна определяться их происхождением от этики. Этика для них всех – их вторая логика. Это должно относиться к религии так же, как к государству и праву, и ко всей философии истории.

22. Поскольку мы здесь хотим применить трансцендентальную методологию в новом аспекте, для точного ее понимания может быть полезным рассмотреть ее отличие от так называемой метафизики и внутреннее основание для ее отвержения; это также может способствовать правильному подходу к понятию религии. При этом отвержении метафизики всегда утверждается системообразующая центральность этики.

23. Со времен Сократа этика занимает центральное место в философии. Это соотношение остается неизменным у Платона; примат логики имеет методологическое значение, лишь укрепляющее позицию этики. И в композиции платоновских диалогов этика не страдает от того, что она пронизана и подкреплена чисто логическими проблемами, ибо ее особенность и ее прерогатива при этом нигде не ставятся под сомнение.

Но иначе относится к этому жизненному вопросу философии Аристотель. Здесь он, с полным самосознанием, выступает как чистый эмпирик, каким он в других случаях лишь отчасти желает быть. Его подозрение относительно подлинного смысла идеи попадает в самую суть: в идее он борется против идеи блага. То, что идеи могут существовать в ином смысле, он, возможно, и не стал бы оспаривать, но то, что существует идея блага, – это он хочет отрицать; ибо этика должна быть лишь учением об опыте, квинтэссенция которого даже сводится к практике: «дабы мы стали хорошими». Однако этика не должна претендовать на то, чтобы быть учением об идее того, что есть благо. В идее Аристотель стремится прежде всего опровергнуть идею блага.

24. И вслед за этим появляется его метафизика, как назвали ее последователи, отличая ее от логики и этики. Ведь при дуализме Аристотеля и этика не остается однозначно в рамках эмпиризма. Последнее слово, последняя глава выходят за пределы этой практической этики; они уже вообще не связываются с человеком.

То же самое происходит и в аристотелевской Метафизике с проблемами бытия: они не ограничиваются бытием природы. И как Метафизика завершается книгой о Боге, так Никомахова этика – книгой о блаженстве мышления, присущем лишь божественному духу; для человеческого духа оно в самом благоприятном истолковании остается мистической двусмысленностью. И здесь сохраняется противопоставление систематической этике.