Болезненное, сравнимое с неизлечимой хворью осознание пулей пронеслось в калёных мыслях Сесилии: что она, что её муж – оба возложили свои жизни на жертвенный алтарь. И ради чего? Ради скитаний с дитём на руках и приюта в деревянном домишке? Влюблённость была мимолётной, а вот её последствия переменили ход дальнейшей судьбы, направив её в иное русло. И казалось бы, неправильны такие доводы, в корне ошибочны. Сесилия обрела своё счастье: вот оно, лезет к мужу, одними глазами вымаливая продолжение истории.

Но почему-то она не была счастлива.

Нет, Сесилия души не чаяла в своей дочурке, избрав её своей отрадой; всю любовь отдавала ей, супруга же одаривала прохладной лаской и томной привязанностью, но во многих семьях и этого не доставало! Так почему же в груди так пусто и холодно, будто она что-то безвозвратно потеряла?

Потеряла ли она саму себя, или то просто ночной сквозняк наслал на неё холод? Сесилия не знала. Или, быть может, понимала всё слишком хорошо, чтобы признаться в этом хоть кому-то. Она не была честна и откровенна даже с самой собой.

За окном разбушевалась непогода. Налетел сильный ветер, сдувая покров ночного уюта со спящих елей и прогретого дома, ударился в ставни и ринулся прочь, призрачным волком рыская вдоль редких просек и хвойных ветвей. Его замогильный вой с шорохом увядшей листвы разнёсся над лесной опушкой, такой же густой, как ворот, опушённый лисьей шерстью. Вглядевшись в непроглядную темноту, поглотившую и зелёные дебри, и далёкий ручей, и хмурое небо, Сесилия стащила с головы Джейн башлык и молча протянула его мужу. Отмахнувшись от саднящего душу наваждения, она улыбнулась, и в этой улыбке угадывалась вся мирская боль, весь тяжкий груз напрасно прожитых лет.

Вальтер смял меховой убор в широкой ладони и отвернулся. Аромат горячего ужина щекотал его ноздри, запахом жира и специй заползал в лёгкие, голодом сворачивался в желудке, терзая ноющей болью. Переваливаясь с ноги на ногу, Вальтер, словно медведь, грузно идущий на задних лапах, подошёл к накрытому столу и уселся в его изголовье.

Часом ранее Сесилия умяла половник тёплого супа с ломтем свежего хлеба. Сытая и умасленная, она не захотела составить супругу компанию, а бережно привлекла дочь к себе, помогая улечься. Русая девичья головка устроилась на материнской груди, Джейн вслушалась в спокойное биение сердца и размеренное дыхание, которое убаюкивало лучше колыбельной. Но девочка упрямо держала глаза открытыми и вопрошающе поглядывала на свою мать, умоляя досказать легенду.

– И так… – Сесилия поправила белый воротничок детской сорочки, отделанный кремовым рюшем, и мечтательно обратила взгляд к потолку. – Чтобы дать своим народам напутствия, Авелин и Хар’ог, приняв обличья смертных, спустились с высот божественной обители на землю и закляли детей света и волн быть едиными, неразлучными, – она поцеловала Джейн в тёмную макушку и улеглась рядом, согревая не только любовью и объятиями, но и теплом своего тела. – И просили Боги ни при каких обстоятельствах не проливать родную кровь, ибо убийство брата или сестры не по крови, но по происхождению, Авелин провозглашал страшным грехом, а Хар’ог вторил его наущениям. В два голоса достучались они до умов созданий своих и с покоем вернулись в объятья Вселенной.

Властвуя в вездесущем небытии, в той ипостаси мира, что не доступна для взоров простых смертных, Вселенские Сыны не задумывались, каково это: прикоснуться друг к другу, обняться не звёздной россыпью и шлейфом серебряной пыли, а руками. Обличённые во плоть, Авелин и Хар’ог были невинны и девственно чисты. Они созидали красоты созданного, как делали это их творения, изо дня в день облагораживающие мир. Но великолепие леса, ручьёв, вечернего лилового неба поблёкло и истончилось, потеряв свою значимость, когда Боги узрели обличия, в которых им надлежало предстать перед своими народами. Авелин воззрился на своего брата и протянул дрожащую руку к его лицу. Бледные пальцы, в лучах алеющего светила переливающиеся жемчужной розовостью, коснулись гладкой щеки. Их подушечки надавили на кожу небесно-голубого оттенка, огладили сверкающую лунным маревом скулу. Хар’ог улыбнулся, и Авелин негромко ахнул, отпрянув. Всё было так странно и чуждо, но ласковый полумесяц, приоткрывший синеватые губы, успокоил.