Светлое Божество дивилось и откровенно, нескрываемо любовалось красотой своего брата: стройный стан, крепкие плечи, заострённые уши и милый, приятный сердцу лик. Отрадно было видеть ответное благоговение в глазах напротив, ибо значило это, что Авелин выглядел не менее прекрасно.

Широкоскулое лицо Хар’ога обрамляли густые локоны, стекающие на грудь водной лазурью. Каждая прядь, посеребрённая чистой сединой, текла и струилась, подобно звенящему ручейку. Копна его длинных волос была водопадом, на спине и лопатках закручивалась она пенистыми вихрами волн, книзу становясь совсем белой, утратившей свежую бирюзу. Зеницы Хар’ога были обманчиво слепы. Казалось, что бельмо сокрыло зрачок и радужку, однако их изначально и не было. Из его глаз струился, окаймляя лазоревые веки белым сиянием, свет, первородный, тот самый, из которого воцарилась Вселенная, породившая Главных Богов и давшая им возможность творить. В очах Хар’ога раскинулась серебряная пустота, коей не было ни конца, ни края. Внутри него пылало небольшое, но яркое светило, и лучи оного отчаянно рвались наружу через глазницы.

Хар’ог олицетворял собой разум: сдержанный и прозорливый, с хитрым прищуром и слабой улыбкой на непроницаемом лице он обнаружил бы любого лжеца, вынудив того сказать истину. Авелин, смущённый и внезапным порывом нежности, и полнотой доныне непознанных ощущений, воплощал в себе красоту, какую только мог представить бренный мир. Это не означало, что Светлое Божество уступало своему брату в рассудительности, но то, что черты его лица обладали значительной миловидностью, отрицать было нельзя.

Все эльфы отличались хрупкой, почти картинной красотой, но от аккуратного лица Авелина, его внимательных, сокрытых молочной дымкой глаз, светлых волос, рассыпавшихся по плечам золотой канителью, захватывало дыхание; от тела, сокрытого под торжественным одеянием, и его изящества, просматривающегося даже через плотную ткань, тянуло под сердцем.

Сколь же хрупок был Авелин, сколь же уязвимы сделались они оба. Прекрасные, пышущие жизнью и величием, ей присущим, они были не обладателями, но заложниками своих тел. Вместе с лаской и нежностью, крепкими объятиями смертный облик был подвержен тлетворному влиянию боли. Но мирское детище Хар’ога и Авелина не пресытилось пороками и жестокостью, поэтому, ступив на земную твердыню, Боги почувствовали привычную вседозволенность и вожделенное спокойствие.

Хар’ог отвёл прядь медовых волос, поднырнул под неё длинными пальцами. Покорившийся очарованию Авелина, он коснулся мочки остроконечного уха, затем плавно перебрался на верхнюю кромку. Умильно было познавать друг друга через трепетные прикосновения, доступные всякому живому существу.

Смертным не было дано постичь таинство и сокровенную прелесть тёплых объятий и утешающих ласк: они привыкли пожимать руки, целовать щёки и лбы, класть ладони на плечи. Божества же, которым впервые довелось ощутить знойный жар плоти друг друга и теплоту спокойных дыханий, резвились, как малые дети. Отринув высший промысел и напускные формальности, они лелеяли друг друга в объятиях, переплетали пальцы обуянных волнением рук, тянули и мяли длинные уши, зарывались ладонями в густые пряди светлых волос, и всё ради того, чтобы почувствовать извечное единство и братскую любовь, пронесённую сквозь время, бессчётные мириады ушедших эпох.

Авелин и Хар’ог, обрётшие плоть и кровь, неразлучно следовали из леска в лесок, из чащи в чащу, желая воочию узреть красоты претворённых в жизнь мечтаний, что вылились в совершенно новый, безупречный мир. И он был таковым, пока Извечные Божества, отдыхая под раскидистыми кронами могучих древ, не решили, что пуста обитель без житейского и приземлённого. Порождения святой воли и милости были идеальны и неукоснительно следовали указаниям Создателей, но эта безукоризненность делала мир ненастоящим, игрушечным. Истина, как и в прошлый раз, первой открылась Авелину, явив тому видения грядущих тысячелетий. Жизнь зародилась везде: не только близ волшебного озера и святилища ярких светил, но и в болотах, в степях и засушливых краях, сплошь покрытых оранжево-красным песком. Вселенский Отрок поведал своему брату о чарующих грёзах, и тот, как было заведено, поделился своим недовольством, предположив, что Эльфы Авелин и Хар’огцы будут страдать от соседства с «примитивными, неидеальными расами». Однако Авелин, расписав во всех красках и подробностях, сколь полноценным станет мир, заверил Хар’ога, что прочие создания не будут угрожать благоденствию их любимцев: эльфы стали бы существами созидающими, а люди и им подобные властвовали бы за тысячу вёрст от них.