Знал ли он когда-нибудь что-либо иное, кроме ужасающего холода этих домов, где жили не люди, а номера, броско обозначенные на огромных досках возле подъездов?

Имела ли его жизнь какой-либо иной смысл, кроме как выходить из одного такого обрамленного номерными досками подъезда на работу, когда сирены Метрополиса призывали его, а десять часов спустя, шатаясь от смертельной усталости, входить в дом, на двери которого значился его номер?

Был ли он сам чем-либо иным, кроме номера – номера 11 811, отштампованного на его белье, на одежде, на башмаках, на шапке? Разве этот номер не вштампован и в его душу, в мозг, в кровь, так что он даже имя свое толком не помнит?

А теперь?..

Теперь?!.

Тело, освеженное чистой, прохладной водой, которая смыла привычный пот, с невероятным наслаждением ощущало, как один за другим расслабляются мускулы. С трепетом, обессилившим все его члены, он ощущал ласковое прикосновение белого шелка к обнаженной коже и, без малейшего сопротивления предавшись плавному и ровному ритму езды, впервые целиком и полностью отрешился от всего, что мучительным гнетом тяготило его жизнь; осознание этого завладело им с такой силой, что сквозь безудержные слезы он рассмеялся, точно юродивый.

Нежданно-негаданно – но как чудесно! – перед ним открылся великий город, подобный морю, бурлящему среди гор.

Рабочий номер 11 811, человек, который обитал в похожем на тюрьму доме под подземкой Метрополиса, не ведая иной дороги, кроме той, что вела от ночлежной норы, где он жил, к машине и от машины обратно в ночлежную нору, – он впервые в жизни увидел чудо света, Метрополис, сияющий миллионами и миллионами огней ночной город.

Он видел океан света, наполнявший бесконечные улицы переливами серебряного блеска. Видел мерцающие искры световых реклам, исходивших экстазом неисчерпаемой яркости. Видел исполинские башни, будто созданные из глыб света, и прямо-таки растерялся, до беспамятства потрясенный безумством света, ведь этот искристый океан словно тянулся к нему сотнями тысяч брызжущих волн, перехватывал дыхание, пронизывал его насквозь, душил…

И он понял, что этот город машин, город холодного расчета, фанатик работы искал в ночи мощный противовес одержимости дневных трудов… что ночами этот город, как одержимый, как совершенный безумец, предавался дурману наслаждения, которое, вознося его до высочайших высот и низвергая в глубочайшие бездны, было безмерно упоительно и безмерно разрушительно.

Георгий дрожал с ног до головы. Однако, по сути, не дрожь властвовала его безвольным телом. Казалось, все его члены подключены к беззвучному ровному бегу мотора, несущего их вперед. Нет, не одного-единственного мотора, сердца автомобиля, в котором он сидел, – но всех сотен и тысяч моторов, что мчали бесконечную двойную череду блестящих освещенных автомобилей по улице лихорадочного ночного города. И одновременно его пронзал фейерверк рассыпающих искры колес, десятицветных надписей, белоснежных фонтанов сияющих ламп, со свистом взлетающих ввысь ракет, пылающих ледяным пламенем огненных башен.

И одно слово повторялось вновь и вновь. Из незримых источников выстреливал вверх световой сноп, достигал высшей точки, рассыпа́лся и, переливаясь всеми цветами радуги, буквами стекал с бархатно-черного неба Метрополиса.

Буквы слагались в слово: «Иосивара»…

Что это – «Иосивара»?..

В решетчатой конструкции эстакады вниз головой, покачиваясь на сгибах коленей, висел желтокожий парень и бросал вниз, на двойную вереницу авто, белые листовки, снежным вихрем кружившие в воздухе.

Порхая, они падали на дорогу. Взгляд Георгия выхватил одну. Крупные причудливые буквы: « Иосивара».