– Что устроил ты в Бейт Лехеме? По всей земле распространятся зловредные для государства слухи, будто вырезаны там все дети!

Захмелевший Хордос с хитринкой во взгляде спросил:

– А откуда ты знаешь, что там произошло?

– Мне доложили…

– Кто же мог доложить? Разве не всех лазутчиков ваших поубивали? – Хордос стал говорить начистоту. – Я это сделал по твоему наущению, Кохен гадоль, разве не так? Ты просил об убийстве.

– Мы говорили об одном лишь младенце, о незаконном претенденте на правление нашей землей, ты знаешь, о ком говорю. Ему преподнесли звезду!

Хордос осушил еще один кубок и метнул его в сторону. И голос его зазвенел:

– А если бы мы ошиблись адресом? А если бы подменили младенца в яслях? Ты не подумал? Не убей я всех там детей, оставалась бы надежда, что он выжил. А еще…

Хордос подошел вплотную к священнику.

– Люди мои предотвратили его похищение. Злодеи сознались пред смертью, кто их послал. Зачем ты хотел его выкрасть, зачем этот мальчик был нужен живым?

Кохен гадоль растерялся сначала, но быстро собрался, ответил:

– Это ошибка, не причастен я к похищению.

А Хордос, распаляясь, навис над ним, невысоким:

– Мои люди собрали ножи и мечи похитителей несостоявшихся – улики против храмовой стражи. Хочешь, перенаправлю всю ненависть за убийство детей на твою гвардию, а значит, тебя? То-то же! То, что просил ты и ваш Санхедрин, я сделал. Угрозы египетской нет. Нет больше младенца с подаренной звездой. А кто будет царствовать после меня – совсем уж не ваше дело. Я поставил тебя управлять над святошами, я тебя и сниму. Только попробуй еще играть в свои игры!

Караван шел на юг. В этот первый день бегства в Египет Аарон и Иосиф часто оглядывались, проверяя, нет ли погони, и сделали первую остановку, когда солнце вошло в зенит. Младенец лежал на руках у Марии, сидевшей на крупной ослице, и за весь путь он всего один раз проявил себя плачем. Но сразу его прекратил, губами достигнув материнской груди. Идти лучше вечером, ночью, спасаясь от зноя пустынного, но семейство, чуть отдохнув, вновь продолжило путь и без остановок до самого вечера двигалось к югу. Когда темнота приступила, Иосиф снова сделал стоянку.

– Может, оторвались, – с надеждой сказал он Марии. – Представить себе не могу, что Хордос сегодня убил в Бейт-Лехеме детей.

– Почему только нас он спасает?

– Не знаю. Тайна, наверное, в нашем ребенке.

Мария стала кормить эту тайну, быстро набиравшую вес. Наевшись, младенец уснул, а мать смотрела на звезды над головой, туда, где по поверьям, был Бог растворен. Элохим, Адонай, Иегова, Элори, Яхве… Младенец притихший – предназначенье ее. Ей так велели. И следят за его благополучием. Он особенный, значит. Иудей, правящий Римом – это Бог, правящий миром.

Мария посмотрела на сына. Ничего нет такого правящего и царственного в этом личике, едва различимом в свете луны. А Иосиф в этот момент суетился средь вьючных животных, давая им воду и корм.

Аарон-египтянин, принявший под Бейт-Лехемом семью беглецов от Шимона, тщательно оберегал ее членов на всем их далеком пути и во здравии полном доставил в Александрию, в район, называемый Дельта. Их поселили при храме еврейском, построенном на чаяниях и слезах, на скорби с надеждами, на умении выжить в чужой неприютной среде. Издревле иудеи здесь проживали. Рабами и свободнорожденными. Но те и другие свято хранили веру свою и обычаи. При фараонах хранили, при римлянах тоже.

И как только позволило вечное время, свой храм возвели, да такой, что соперничать мог со столичным в ха-Эрец.

Гармоничное здание, искусно украшенное изнутри, потрясало великолепием и подтверждало завидную состоятельность, даже роскошь евреев Египта. В нем поместиться могли десятки тысяч молящихся прихожан, а старейшины, главы общины, могли восседать на семидесяти возвышениях. Царил здесь особый порядок, и соблюдались традиции. Сюда мог явиться любой из евреев со своею бедой или радостью, независимо от достатка его – и внимали ему и ему помогали. Даже во время всеобщих богослужений входили во храм на равных и приказчики, и купцы, и надсмотрщики, и пастухи. Даже очень больных, опустившихся, волю над разумом потерявших, впускали во храм помолиться, правда, в особое время, чтобы не заразить окружающих.