Вдруг Вера тихо-тихо заговорила, и Фроська мигом смолкла.

– Скажите, милые девушки, скажите мне, когда он ушел, тот милый мальчик, которого я воспитывала и которого любила больше жизни? В какой момент он покинул меня? Он ведь уже никогда не вернется?

Она словно ждала, что мы ответим, голос ее был тих и очень трогателен, но она продолжала, сглотнув слюну:

– Я больше никогда не увижу того прекрасного, невероятно доброго мальчика. Боже, так ты караешь меня за мой дар?! Отбираешь самое дорогое… Так ты наказываешь меня за то, что я сделала, когда поддалась ложным идеалам и ничего не стоящим идеям. За это мне назначено наказание – теперь я знаю.

Вера окинула нас мутным взором.

– Уходите, уходите отсюда, девушки. Не ждите ничего. Будет останавливать вас – бейте его. Бейте прямо в грудь, в это холодное сердце, которое в одночасье уничтожило всё, к чему я шла целую жизнь. Это уже не мой сын! Про кого хочешь я всё ведаю, от рождения до смерти, а про него никогда ничего не знала. Я только воспитывала его, хотела любовью и добротой вырастить хорошего, достойного, близкого к Богу человека. Видать, упустила что-то, недоглядела, не вышло у меня. Не хочу его видеть, не хочу более ничего! Уйдите отсюда, оставьте меня одну. Нет предела моему горю, нет границ моему разочарованию, не хочу более ничего, не желаю! И жить не желаю, ничего не желаю… все уходите… уходите!

И продолжала повторять:

– Уходите, все уходите!

Я взглянула на Анюту. Она как завороженная глядела на Веру. Посмотрев на Тимофея, который сидел за столом с опущенной головой, я поняла, что настал час бежать. Я первой нарушила тишину, шикнув на Аньку и тихонечко ущипнув ее за руку, чтобы она очухалась.

– Аня, что ты стоишь столбом? Бегом отсюда!

Аннушка уже была одета как староверка. Сарафан и рубаха из простой ткани, вручную расшитые местными искусницами, голова повязана лентой, овчинный тулупчик… На первый взгляд одна из них, и не отличишь. Она медлила и неотрывно смотрела на Тимофея, который вышел из ступора, мгновенно протрезвел и направился к матери. Упал перед ней на колени, но та на него даже не взглянула.

Тимофей взмолился, целуя руки Веры и края ее одежды:

– Мамочка, прости, мамочка, это всё она… Она, ведьма проклятая, непотребство со мною сотворила. Как в тумане был, голова чужая. Бес попутал, прости, что руку на тебя поднял.

Вера сидела молча, тихо покачиваясь, безучастно и отрешенно смотря сквозь сына, будто его и не было вовсе. Еще недавно полная жизненных сил женщина с фанатичным блеском в глазах превратилась в старуху, только что похоронившую самого родного человека. Будто не понимая, кто ползает у нее в ногах, Вера брезгливо посмотрела на Тимофея и оттолкнула его:

– Уходи прочь, куда глаза глядят! Не желаю тебя более видеть! Чтоб духу твоего здесь не было!

Тимофей вскочил и, брызжа от злости слюной, заорал:

– Ах, чтоб не было-о-о-о? Так-то ты со своим единственным сыном заговорила? Никогда ты меня не любила! Никогда не понимала меня, добра мне не желала. Ты никогда не могла понять меня. Смеялась, что я хочу быть великим правителем. Не обо мне пеклась, о себе только думала! Ты ведьма, самая настоящая! Ни одному твоему слову больше не верю! Чтой-то я валяюсь у тебя в ногах и прощения прошу? Да ты никто – обычная колдовка, заманившая отца в свои сети. Неизвестно еще, от него ли я родился… Никто, ни ты, ни отец, никогда мне всей правды не сказывали, я чувствовал. Всё обмануть меня пытаетесь, думаете, я этого не понимаю? Я здеся вырос, ведаю, что есть в моем рождении что-то нечистое. Давно, давно по общине слухи ползут…