Надя запротестовала:

– Что вы! Никак нельзя! Маменька и отец никогда меня не простят! Сотворят со мной что-нибудь ужасное, это точно.

– А может быть, не стоит так плохо думать о своих родителях? Они тебе жизнь подарили… как же ты не понимаешь, любят они тебя. Возможно, ты преувеличиваешь…

На лице подружки отразилась разочарование. Катя подталкивала ее к принятию решения, которого она отчаянно бежала. От досады Надин чуть не расплакалась и отвернулась, чтобы никто не увидел ее слёз. Катерина улыбнулась:

– Поплачь, милая, тебе легче станет.

Надя засопела, теребя платок:

– Мама учила, что открытое проявление эмоций – удел кухарок. Настоящая барышня не должна при всех реветь, суетиться, показывать себя слабой. Маман всегда сдерживает чувства, а отец чуть что бранится, точно солдафон, матушка, когда слышит это, так его и называет. Правда, ругает она его, думая, что я не слышу, но я всё слышу и понимаю. Не могу я им рассказать, не поймут они, до смерти их гнева боюсь.

Катя слушала спокойно, лишь иногда кивая. Когда Надин замолчала, она продолжила:

– Ну хорошо… а отец будущего ребенка, кто он? Где проживает, какого он сословия? Каковы его намерения?

Лицо Надин залилось краской. Не в силах признать правду о своем избраннике, она потупила взор. Я пришла ей на помощь.

– Самого низкого он сословия, Катя. Конюх он, крепостной, а проживает в деревне, принадлежащей ее родителям.

Надин еще ниже опустила голову, настолько тяжело ей было предавать огласке свой грех.

– Вот оно как дела обстоят… Так может, Надин, ты просто отдашь ему это чадо, и он станет его воспитывать?

Надька, забыв о приличиях, дернула носом и вытерла слёзы кулаком.

– Совсем без надобности ему такая обуза. Он сказал, что будет всё отрицать, пуще огня папеньку моего боится. – Надя опустила голову. – Да и что он сможет сделать? Я лучше сама попытаюсь всё решить. Да и папенька, если узнает, с кем я связалась, в еще большую ярость придет, и тогда уж точно поляжем и он, и я, и этот не родившийся еще ребенок – никому не спастись.

Катя, внимательно слушая ее, вздохнула:

– Ну хорошо, Надежда. Надежда ведь, правильно?

Я закивала:

– Да-да, Катя, Наденькой ее зовут. Какая она Надежда? Надин она для меня, а для родителей и для всех остальных – Наденька… бледненькая, нерешительная, болезненная. И что мне со всем этим делать – не знаю, решить проблему не представляется никакой возможности. – Я с надеждой посмотрела на Катю. – Если ты не поможешь, то мы однозначно пропали!

Катя взяла меня за руку и сказала, опять вздохнув:

– Ну что, Наташа, пойдем мы с тобой вдвоем пройдемся и поговорим. А ты, Наденька, посиди здесь, воздухом подыши, тебе это полезно… и постарайся успокоиться. Мы что-нибудь обязательно придумаем. Если вы решились прийти ко мне за советом, значит, мы обязательно должны найти выход из этой ситуации.

Катя повела меня по аллеям сада. Я взяла ее под руку, и мы пошли медленно, выравнивая шаг. Катя задумчиво смотрела перед собой, а я не смела нарушить ее молчание. Наконец, вздохнув, она произнесла.

– Со своей стороны, Наташа, я могу дать лишь один совет: не пытайтесь избавиться от плода, прибегая к помощи знахарок и несведущих людей. Может произойти непоправимое, и Наденька либо погибнет, либо останется калекой – не знаю, что хуже. Найди слова и убеди подругу не делать глупостей. И если она не слишком переживает за это неродившееся дитя, то пусть подумает хотя бы о себе!

Вдруг она изменилась в лице и заговорила совсем иным тоном. Куда пропала нежная, добрая, спокойная женщина? В голосе прорезалось искреннее негодование: