Алик немного помолчал, сразу как будто немного протрезвел и отпив еще немного из бутылки, откашлявшись сказал:

– Я думал ты уже знаешь. Мне же всего девять было, когда дядя Вася умер. Маленькому мне, ничего толком не рассказывали, умер и умер. Когда с учебы приехал уже стал во все взрослые разговоры вслушиваться, так и узнал, что дядя Вася оказывается странной смертью погиб, – он посмотрел мне в глаза. – Необычной.

– Необычной? – сигарета догорела у меня в руке обожгя мне пальцы. Я вздрогнула и выбросила окурок в сторону.

– Не было инсульта. Говорят его убили. Он же в ночь перед смертью один дежурил, так вот кто-то приехал к нему на пост, избил и оставил его умирать в сугробе.

– Кому это надо было? Он же простой гаишник был, – недоуменно спросила я.

– Девяностые же были! Кого-то не того остановил и все, – он провел по шее большим пальцем. – Людей тогда и за меньшее убивали.

Алик затянулся сигаретой и выпустил густую струю дыма, смешанного с паром от дыхания, она растаяла в воздухе слившись с белоснежным покровом снега.

В темный, широкий коридор серыми прямоугольниками падает лунный свет из окон. Пахнет холодной овсянкой и скисшим гороховым супом. Леха быстро и бесшумно крадется вдоль стены. Растянутая, когда-то белая майка болтается при каждом его движении, оголяя обтянутые кожей ребра. Множество слоев краски бугрится под его пальцами, которые местами спотыкаются об облупленные участки.

На углу он встретился с Зазулей и Шмыгой, который получил свое прозвище из-за сопливого носа. И не то, чтобы у других детей не было вечного насморка, из-за стылого здания, в котором находился спец-интернат, экономивший на отоплении, просто ничего обиднее они придумать не смогли. Над Зазулей даже думать не стали, звали по фамилии, потому что она была смешной сама по себе.

Мерзнуть в холодном коридоре, когда можно было отлеживать бока под теплым, шерстяным одеялом никому из них не хотелось, но по пацанским понятиям нужно было обязательно «преподать урок» Уське, который стуканул на них воспитке, сказав, что они отлынивают от уборки, заставляя мыть полы новеньких и помойек. Сам Уська был новеньким, если Леха спустит ему с рук этот косяк, то за ним закрепится репутация лоха, а там уже и до помойки опуститься не далеко.

Они молча переглянулись друг с другом и подошли к двери. Зазуля схватился за изогнутую ручку, Леха со Шмыгой приготовились. По едва заметному кивку Лехи Зазуля распахнул дверь. Вдоль обшарпанных стен теснились двухэтажные кровати с металлическими изголовьями. Они втроем забежали внутрь и бросились к одной из кровати. Шмыга быстрым движением сорвал шерстяное одеяло, с отверстием в виде ромбика на пододеяльнике, затем набросил его на голову сонного моргающего мальчика, и крепко обхватил его шею двумя руками, навалившись всем телом.

Леха и Зазуля замолотили тощими кулаками. Мальчик с одеялом на голове извивался, отбрыкивался, глухо кричал. Остальные дети лежали, посверкивая глазами в темноте. Никто, никому не помогал.

По какому-то единому порыву все трое резко отпустили избитого мальчика и бросились из комнаты. Он остервенело, не с первого раза, выпутался из одеяла. В лунном свете его блестело от слез и соплей.

– Суки! Сволочи! – заорал он хриплым голосом вслед убегающим пацанам.

Где-то вдалеке зашумели шаги, донеслось позвякивание ключей, но мальчики уже разбежались по своим комнатам. Леха накрылся одеялом и едва успел повернуться на бок, когда в комнату заглянул настырный луч фонарика. Он мазнул по Лехиному плечу, задержался на его, спящем с открытым ртом, соседе и проскакав по комнате скрылся за дверью. Леха расслабился, улегся поудобнее и постепенно провалился в сон без сновидений.