– Помолчи лучше, – фыркнула Барбара сквозь зубы. – Кто бы говорил: дочка лузера-голодранца, который считает себя предпринимателем! Пфа!

Габри начало трясти, Джоанна была уверена, что она сейчас не стерпит и кинется на Барбару. Но от продолжения ссоры, и, возможно, даже начатия драки девочек удержало появление из-за угла некоего парня, по виду которого Джоанна сразу поняла, что он и есть легендарный Джордан Мэллой. Такой же высокий, тощий и белобрысый, как и его сестра, он с проворством угря подошёл к троице и сощурился. Рядом с Джорданом Джоанна чувствовала себя так, как, должно быть, чувствовал бы пигмей, стоящий рядом с великаном. Её макушка не доставала надменному Джордану даже до плеча, и это было для неё крайне неловко и унизительно. Пару мгновений старший Мэллой рассматривал Джоанну с изучающим прищуром, как какое-то редкое насекомое. Наконец, он поднял голову ещё выше, как то входило в мэллоевские привычки, улыбнулся зловеще и изрёк шипящим противным голосом, похожим на змеиный шелест:

– Надо же, кто к нам пожаловал. Да это же сама Джоанна Эстелл, наша знаменитая бастардесса!

Девочка почувствовала, как краска бросается ей в лицо и начинает быстро стучать в ушах.

– Вот так новость, – поддакнула Барбара, разинув рот от изумления так, что Джоанне стала видна её жвачка. – Что за важные гости! Отброс, как и Габриэль Хаэн, – с мстительной улыбочкой присовокупила она, стрельнув в сторону Габри недобрым взглядом, – неудивительно, что вы так быстро спелись. У нашей оборванки же чутье на таких, как она!

И Мэллои, довольные своей шуточкой, раскатисто расхохотались.

«Да, – печально заключила Джоанна, стремительно убегая прочь, – в этой школе мне тоже придётся несладко».

* * *

Математика была одним из самых нелюбимых предметов Джоанны. Она никогда не могла сосредоточиться на старательных действиях над числами, переваливающими за сотню, часто отвлекалась на свои невесёлые мысли или шуточки одноклассников, которые те считали весёлыми, ошибалась и слушала, как над её ошибками злорадно гогочет толпа детей, которые сами считали не лучше неё. Во всех школах, где ей раньше приходилось учиться, она никогда не выходила на первое место в списке успеваемости, но также никогда не занимала последних строчек. Отчаянно мечтая хоть раз, хоть где-нибудь, хоть когда-нибудь, стать невидимкой, человеком из толпы, пресловутым средним учеником, на результатах которого строятся все школьные нормативы, Джоанна могла хотя бы в классном журнале раствориться, словно песчинка на просторах огромной Сахары. Она была такой же, как и все… если не считать того, что носила фамилию Эстелл, и, как многие считали, незаслуженно.

«Но им какая разница? Что им за дело?! – обессиленно подумала она. – Зачем совершенно посторонние люди пытаются диктовать моим родителям свою волю? Неужели все в этом городе мнят себя идеальными? Но ведь это далеко не так…»

Раньше Джоанна была убеждена, что живущая через несколько домов престарелая Бритта Смит, занимающаяся адвокатурой, являет собой образец чистейшей нравственности. По крайней мере, сама пожилая леди упорно это утверждала, и с ней не отважился спорить ни один человек, даже тот, который знал наверняка, что она лжёт. Джоанна лишь однажды увидела, как эта добропорядочная гражданка отдаёт приказы своим трём дочерям, приехавшим в гости с детьми – ровесниками девочки, – и при малейшем несогласии разражается волной упрёков и витиеватых матросских ругательств… Но Джоанне этого хватило. С тех пор отзвуки боязливого уважения по отношению к благонравной госпоже Смит заглохли навсегда, а сама Джоанна усомнилась, что в Литтл-Мэе действительно существует хоть кто-то, имеющий право осуждать её и её родителей. В городе жило немало людей, чьё поведение совершенно не вписывалось ни в какие рамки даже самой примитивной морали, однако волну общего негодования на себя приняли Джилл и Энтони. Его братья, в молодости заставлявшие весь город бормотать вполголоса о своих похождениях, ушли на покой, но их заменили дети: Бальтазар и Реджина. Об этих людях складывались легенды, а они позволяли себе намного большее. Они тонули в собственном разврате, однако их осуждали только втихаря, отвернувшись от глаз людских, и то – в каком-то восторженно-почтительном тоне, словно эта парочка заслуживала восхищения за свои поступки, или же обсуждавшие в глубине души завидовали, понимая, что никогда не отважатся сделать это сами, но всё-таки желая…